— Нет! Нет! Нет! Не трогай меня! Не трогай!
Начала вырываться и заехала своим острым локтем Глебу в нос. Хлынула кровь. Глеб выпустил девушку и закрыв нос рукой выбежал из комнаты. На крыльце сгреб с деревянных перил горсть снега и приложил к носу. Потом еще. Стоял и ждал пока кровь остановится. Скрипнула дверь.
— Глеб, — Милена стояла на заснеженных ступеньках босиком. Ее голос был таким же дрожащим, как и она сама. — Глеб, извини.
— Иди в дом! — заорал он на нее из страха, что она все же подхватит воспаление легких.
— Прости, — бормотала она, дрожа и глядя на него безумными глазами. — Прости меня.
— Иди в дом!
Ему вдруг пришло в голову, что возможно она в шоке или это из-за колес, которыми ее накачали, и поэтому не чувствует холода и не реагирует на его слова. А еще ему было противно смотреть на ее лицо с уродливым размазанным гримом. Он умыл ее горстью снега и подхватив на руки внес в дом. Она была легкая, почти невесомая.
Опустил на медвежью шкуру, завернув в теплое. Подкинул дров в жарко разгорающийся камин, крепко обнял девушку. Она дрожала. От страха и от холода. Он успокаивал ее без слов. Обнимал, целовал ее холодны щечки, ушки, шейку и лоб. Успокаивал и словно баюкал. Старался понять, что происходит. Кто этот человек, заманивший его сюда и что ему нужно. Но чем больше он об этом думал, тем больше появлялось вопросов, а ответа не было ни одного.
— Глеб, — прошептала Милена, — пусти меня.
Он покорно выпустил ее из объятий. Девушка медленно поднялась на ноги и поплелась по лестницу на верх. Движения ее были заторможенными и угловатыми, а глупое платье делало ее похожей на заводную куклу.
…кукла наследника Тутти…
Казалось, что она с трудом держится на ногах.
Ее небыло минут пятнадцать. Потом она спустилась вниз. Теперь — в длинном стеганом халате цвета гнилой вишни и шерстяных носках домашней вязки. Грим был стерт с лица, но кое-где еще оставались чуть розоватые следы.
Замерев на последней ступеньке, Милена спросила:
— У тебя есть что-нибудь выпить?
— Да. Там, в пакетах. Я накупил разной ерунды и там есть бутылка вина.
Девушка подошла к круглому столу у окна и, выудив из пакета вино, скрылась в кухне. Глеб пошел следом, захватив остальные покупки. Поставил пакеты на кухонный деревянный стол, покрытый клетчатой, красно-белой клеенкой, подошел к девушке:
— Зай, — он нежно обнял ее, зарылся лицом в черные волосы. — Зай, ты, знаешь…
Он хотел сказать ей много чего — что раскаивается и сожалеет и что-то еще, но она уперлась ладонями ему в грудь и тихо, но решительно сказала:
— Не надо!
Глеб разомкнул объятья. Он хотел было оскорбиться, но сдержался — сейчас не время для эгоизма. Милене нужно прийти в себя, разложить все происходящее по полочкам, а не виснуть у него, Глеба, на шее посреди кухни, да еще и после их такого некрасивого расставания.
— Милена, я могу тебе чем-то помочь? — спросил Глеб у нее, наблюдая за тем, как она зажигает газ на плите.
— Нет. Спасибо… — она отвечала совсем механически, если такое сравнение приемлемо для живой человеческой речи. — Очень удачно, что вино красное. Я буду варить глинтвейн… Иди в комнату. Пожалуйста…
Глеб послушно вышел из кухни. Конечно, Милена вела себя странно — толком не придя в себя начала варить этот дурацкий глинтвейн… Хотя, рутинные действия вроде бы успокаивают. Это Глеб читал в какой-то книжке по психологии. Возможно это в самом деле так.
Вернулся в комнату с камином. Теперь уже внимательно осмотрелся — чисто выбеленные стены, потрепанные корешки книг на полках массивного шкафа, круглый стол, четыре стула вокруг, словно стражи, громадный диван обитый коричневым потертым плюшем, у стены, рядом с камином, старомодный буфет, кресло-качалка с перекинутым через спинку полосатым пледом… Странный дом. Для обычной дачи слишком много удобств, а для загородного дома слишком много старья. Дом-музей. Дом из прошлого века. Только сейчас Глеб заметил, что в доме нет ни телевизора, ни телефона. Хотя, кажется, в кухне висит старенькое радио. Фортепьяно в одной из комнат на верху. Интересно, кто играет?
Глеба заинтересовали пожелтевшие от времени и совсем новые фотографии, в большом количестве развешанные по стенам. Здесь видимо была собрана вся история семьи. Глеб старался отыскать Милену, но он не мог угадать ее ни в одном ребенке на фото, а на снимках изображающих недавнее время, Милены не было — она не любила фотографироваться и теперь Глеб догадывался почему.
Вошла Милена. Чисто умытая, от чего ее кожа стала чуть розовой и словно подсвеченной изнутри. В руках у девушки была чашка горячего глинтвейна. Подхватив с кресла-качалки пушистый плед она села на диван, прикрыв ноги.
— Мне не предлагаешь? — с усмешкой спросил Глеб.
— Ты за рулем, — она немного "оттаяла",но но все еще оставалась настороженной.
— Я без руля по крайней мере до завтра. В машине почти нет бензина. Утром позвоню кому-нибудь из парней, что бы нас забрали.
— Понятно. Тогда пойду, налью тебе глинтвейна.
— Милена, а где ты на этих фотографиях?
Она молча ткнула в выцветшее изображение в резной рамочке и ушла на кухню. Глеб рассматривал фото. Любительский снимок. Черноволосая девочка лет пяти, с сияющей улыбкой на хорошеньком личике, прижимает к груди огромного полосатого кота. Светит солнце, к небу тянется трава, на ступеньках дома, за спиной девочки, лежит букет полевых цветов.
— Что же они сделали с тобой, — пошептал Глеб, с нежностью проводя пальцами по холодному стеклу.
— Разговариваешь сам с собой? — спросила Милена. Ее голос по-прежнему был лишен каких-либо эмоций.
— Ты ходишь тихо, как рысь, — улыбнулся Глеб, оборачиваясь к ней. Он теперь смотрел на нее. Что-то переменилось. Переменилось насовсем, и хотя Глеб пока не знал к чему приведут такие изменения, он готов был поклясться, что впредь никогда не будет поступать с ней так, как раньше.
— Твой глинтвейн, — сказала Милена подавая ему чашку.
Какое-то время сидели молча, каждый в своем углу дивана, никто не знал с каких слов начать разговор. И стоит ли вообще говорить о чем-то после всего, что было и что произошло теперь.
— Милена, — Глеб начал первым. Он не выносил недосказанностей, особенно сейчас — они были ему не нужны, — мне, наверное, стоит рассказать что я здесь делаю?
— Стоит, — кивнула она.
По этому кивку Глеб вдруг понял, что является для нее главным подозреваемым в происходящем. Он понял, что так просто ему не забудут тот его идиотский поступок, из-за которого они расстались. Теперь его не будут уже на столько сильно любить, что бы прощать все и верить так слепо. Он почти ненавидел себя за то, что, оказывается, за один вечер уничтожил так много. Ненавидел за то, что будучи самовлюбленным кретином и не подозревал, как много у него было до того вечера…
