любящем, тоскующем по этому мужчине, по его рукам и губам…
— Благодарю за приглашение, — отвечает доброжелательно, а сам глаз с меня не сводит.
— Прошу, — мама на правах гостеприимной хозяйки показывает гостю, куда проходить, стол накрыт и Шах отодвигает стул, садится, отец же занимает свое место во главе стола, затем присаживается мама, получается, что свободным остается только один стул прямо рядом с Асланом.
Мужчина поворачивает голову, смотрит на меня, и я, как на привязи, на негнущихся ногах иду к нему, сажусь рядом и замираю испуганной птичкой, пока мама щебечет о том, что ее рагу получилось на славу, она просит передать ей тарелки и наполняет их, но никто из нас не притрагивается к пище.
— Володя, налей нашей вишневки гостю. Сами настаивали…
Отец наполняет бокал для гостя, хмурое выражение не исчезает с его лица, однако мама сглаживает углы.
Но ненадолго.
— Кто вы? Зачем пришли? И почему у нас во дворе целая армия посты заняла?
— Володя! — цыкает мама, но папа бросает на нее хмурый взгляд и мамочка замолкает.
— Как я и сказал. Я — Аслан Шахов. И я приехал за Полиной.
— Прямо так лихо и без предисловий… — отвечает отец и переводит взгляд на меня. — Что происходит, Поля?! Кто этот мужчина и что здесь, в конце концов, происходит?!
Отец повышает голос, а мама хватает его за руку, чтобы остановить буйный нрав мужа.
Шах наклоняет голову, смотрит на папу из-под хмурых бровей.
— Я ее мужчина и приехал за своей женщиной.
Чеканит слова так, что отец переводит шокированный взгляд на меня, считывает реакцию, а я лишь прикусываю губу.
— Своей женщиной? — повторяет, стремительно бледнея.
А я не знаю, куда себя деть, не понимаю, чего ждать от этого разговора. Меня ощутимо начинает потряхивать, пальцы дрожат, Аслан сидит рядом и чувствует мои эмоции, резко накрывает мои ледяные ладони своей горячей рукой, сжимает и смотрит на меня, заставляет посмотреть на него, а у меня пелена слез перед глазами, и только любимые черты, как якорь, за который я держусь, чтобы не разрыдаться.
Шах поднимает вторую руку и опускает ее на мою щеку, смотрит только на меня, словно мы здесь одни, будто никого нет больше…
— Я приехал за девушкой, которая покорила мое сердце, которую полюбил и жить без которой не могу.
Прикусываю губу и слезы сами текут ручьем по щекам, но Аслан не замолкает, вытирает мокрые дорожки сильными пальцами и выговаривает решительно:
— Я приехал, чтобы просить у вас руки вашей дочери.
Смотрю в лицо Аслана и не знаю, что сказать. Чувствую, как сердце изнутри разрывается на части, чтобы восстать, чтобы родиться заново, а за спиной словно раскрываются крылья, пушистые, сияющие. В голове столько мыслей, столько слов, но я не могу вымолвить ни одного внятного звука.
Просто смотрю в лицо любимого и беззвучно плачу. Пауза все длится и длится. А я смотрю в любимые глаза, сейчас светло-карие.
Идеальный. Мой. Аслан…
— Объяснит мне кто-нибудь, наконец, что все это значит?! — голос отца наполнен какими-то нотками паники и негодования, но на этот раз слышу, как отвечает мама:
— Любовь это, Володя, не видишь, что ли?! Кстати, поздравляю тебя, старого, скоро у нас внучок появится.
Резко оборачиваюсь в сторону мамы, которая смотрит на мужа, приподняв брови, буравит взглядом, можно сказать, а папа, кажется, пребывает в полнейшем шоке.
Смотрит то на меня, то на Аслана и просто хлопает ресницами.
— Не сиди изваянием, тост говори. За молодых. Совет да любовь желай, только…
Мама делает паузу и прищуривается, внимательно рассматривая Аслана, который с почтительным интересом наблюдает за моими предками и их милой семейной перепалкой.
— Только вот, принц заморский, восточный, скажи-ка ты мне, дорогой, ты Полину нашу второй женой зовешь или как?
Взгляд у мамы становится колючим, темным, отец же сжимает кулак, покоящийся на столе, как если бы пришлось прямо сейчас пойти в рукопашную и защищать меня.
Вопрос повисает выстрелом в воздухе, и я обращаю взгляд на Шахова.
Именно сейчас от его слов зависит моя жизнь. От одного его ответа. Никогда и ни с кем делить любимого не буду, на подобное не пойду.
Сердце бьется в груди, пока, наконец, Шах не отвечает со всей серьезностью и весомостью каждого слова.
— Полина — моя единственная. Только она. И никто. Кроме нее.
Прикрываю рот ладошкой, чтобы сдержать всхлип, ждала…
Как долго я этого ждала…
Шах же в свою очередь опять смотрит на меня и проговаривает глухо:
— Я покончил с прошлым раз и навсегда. Развязался еще тогда в отеле. И все это время в моей жизни была только ты, Полина, любовь к тебе затопила, и я прошу у твоих родителей одобрения, прошу их отдать мне дочь, которую они вырастили, которая стала гордостью их дома, в жены. Но прежде, чем просить благословения у них, я хочу услышать ответ от тебя. Хочешь ли ты стать моей на веки вечные, пока смерть не разлучит нас, согласна ли жить со мной, быть со мной, идти по жизни рука об руку не только в счастье, но и в трудности быть рядом, оставаться моей, так же, как и я обязуюсь быть твоим. Раз и навсегда…
Эти его слова… Они словно носят какой-то сакральный смысл, будто древний ритуал, фразы, которые он произносит, отпечатываются у меня в сердце, впрочем, как и лицо моего мужчины в этот самый момент.
Волевое. Острое. Решительное.
Слезы текут и текут, а дрожащие губы размыкаются, чтобы произнести тихо-тихо:
— Я люблю тебя, Аслан, с первого взгляда, с первого поцелуя… когда обрушился на меня всей своей страстью, я полюбила, сразу же с первого касания, с первого вдоха, с запаха, который просочился в мои поры и приковал меня к тебе…
Аслан поворачивает голову к отцу, обращается с почтением, присущим восточным людям, когда говорит четко:
— Благословите наш союз?
Отец смотрит на меня, затем на Шаха, а я замечаю, как мама с нежностью сжимает его руку, без слов отец дает свое одобрение кивком.
Слышу всхлип мамы уже где-то на заднем фоне, а сама безотрывно смотрю в глаза Шаху, который тянется к внутреннему карману своего пиджака и достает кольцо.
Скромное, без ярких и огромных камней, тонкий ободок с легкой и непонятной вязью по контуру…
Меня трясти начинает от избытка чувств, от того ощущения сладкой тревоги, которое переполняет сердце.
— Это кольцо моей матери. Никто. Ни одна живая душа не касалась его. Отец хранил как зеницу своего ока, как память
