Слушай: сейчас ли, письмо прилежной руки увидавши,
Ты не замедлил его взором за наше признать,
Или, когда б не прочел ты имени автора Сапфо,
Ты бы не знал, от кого краткое это письмо?
Может быть, спросишь и то, к чему же в двустишиях песня,
Если привычнее я к строю лирических строф.
Горестна наша любовь, элегии горестна песня,
И не подходит к слезам нежная лира моим.
Сердце пылает, точь-в-точь, в огне необузданных Евров,
Жатв опаленных полно, тучное поле горит.
Дальние пашни Фаон проходит Тифоевой Этны;[251]
Пламенней Этны самой страсть сожигает меня.
И не помогут уж мне те песни, какие на стройных
Я сочетала струнах, вольного сердца плоды.
Уж не веселье душе – Мефимны и Пирры девицы[252]
И на Лесбосе родном девушек прочих толпа.
Уж Анактория мне презренна и бледная Цидно,
Так уж, как встарь, не мила взорам Аттида моим,
Да и сотня других, в былом не безгрешно любимых.
Гадкий, один завладел ты достоянием всех.
Есть у тебя красота и склонные годы к забавам,
О красота – для моих взоров погибель и смерть!
Лиру возьми и колчан, – и станешь прямым Аполлоном;
Кудри рогами прикрой, – Бахусом будешь прямым.
Дафну Феб полюбил, и Бахус-Кносскую деву,[253]
Хоть незнакомы лады лиры ни той, ни другой.
Мне ж Пегазиды[254] мои диктуют прелестные песни,
И по вселенной по всей имя певицы гремит.
И не больше Алкей,[255] отчизной и лирой товарищ,
Славы достигнул, хотя он величавей поет.
Если же мне в красоте отказала злая природа,
Гением я возмещу все недостатки лица.
Ростом мала я, но все наполнило страны – певицы
Имя, и мерят меня мерою славы моей.
Пусть не бела я лицом, любил же Персей Андромеду,[256]
Дочерь Кефея, под цвет смуглую нивам родным.
Белых голубок не раз и с пестрыми страсть сочетает,
Птице зеленой мила горленки темной любовь.[257]
Если ж ищешь одной достойной тебе красотою,
Суженой нет по тебе, суженой нет по тебе.
Наши читая стихи, прекрасной меня находил ты,
Клялся – одна я ною так, что красивой кажусь.
Помню, я пела тебе, – ведь все влюбленные помнят, —
А с рассеивающих уст ты поцелуи срывал.
Ты расхваливал их, и всем я нравилась другу,
Но особливо, когда дело свершалось любви.
Тут несравненно тебя манили резвые ласки,
Быстрых движений игра, смелая шутка речей,
И, когда у двоих сливались в одно наслажденья,
Долгой истомы часы в наших усталых телах.
Новой добычей теперь манят Сицилийские девы.
Что мне в Лесбосе родном! Стать Сицилийкой хочу!
Только вы беглеца отпустите нашего к дому,
Жены Низийской земли, девы Низийской земли,[258]
Не польститесь и вы на нежные, лживые речи.
Что напевает он вам, ранее мне напевал.
Мать Эрицина, и ты холмов Сиканских царица,[259]
Сжалься, певицу свою, – ибо твоя я, – спаси!
Или безжалостный рок хранит изначальную силу
И пребывает в своем беге жестоким вовек?
Шесть мне исполнилось лет с рожденья, и матери тело
Пало в безвременный гроб, слезы испивши мои.
Бедный брат запылал, побеждаемый страстью к продажной
Деве, и с горьким стыдом враз разоренье понес.
Нищий, проворным веслом обходит он синие воды,
Горько потерянных им горестно ищет богатств,
И ненавидит меня за много благих наставлений, —
Это мне вольность дала, это сердечная речь.
И, как будто бы нет душе бесконечной печали,
Тяжкой заботе венец дочка малютка моя.
Ты последней пристал причиною жалобам нашим.
Ветра попутного нет в плаванье нашей ладье.
Видишь, по шее лежат небрежно разбросаны косы,
Камень прозрачный моей не украшает руки,
Бедный на теле покров, никакого золота в косах,
Не умащает вода дальней Аравии кос.
Ради кого щеголять, кому полюбиться стараться?
Повод единый моей роскоши, ты далеко.
Нежной сердце в груди, мучительны легкие стрелы,
Вечно причина во мне вечной найдется любви.
To ли в рожденьи такой закон положили мне Сестры,[260]
И не дана для моей жизни суровая нить,
To ли занятья во нрав вошли, и в уроках искусства
Талия[261] мягкое мне сердце вложила в груди.
Диво ли, если меня и пуха первого возраст
Столько завлек, и лета, милые даже мужам.
Я трепетала, чтоб ты не похитила друга, Аврора,
Вместо Кефала,[262] – не будь первой добычи, взяла б!
Если бы только его узрела всезрящая Феба,
То приказала б во сне долгом Фаону лежать.
И в небеса вознесла б Венера в своей колеснице,
Только и Марсу ее он полюбиться бы мог.
Юноша вскоре, уже не мальчик, о возраст прелестный,
О красота, и твоих слава великая дней,
К нам воротись и на грудь склонися, красавец, на нашу.
Уж не молю, чтоб любил: только любить разреши!
Пишем, а наши глаза в слезах орошаются быстрых:
Видишь, как много легло пятен на этих строках.
Если уж так порешил уехать, скромнее бы ехал,
Хоть бы одно мне сказал: «Добрая Сапфо, прощай»!
Не понес ты ни слез с собою, ни наших лобзаний,
Да и не думала я, как доведется страдать.
Только со мною твое одно лишь – обида; залогов
Милой ты не взял с собой, чтобы запомнить о ней.
Я не давала тебе советов; а, впрочем, дала бы
Разве один: чтоб меня ты не хотел позабыть.
Нежным Амуром клянусь, вовек не кидающим сердца,
И божеством девяти муз, покровительниц нам:
Только, не помню уж кто, сказал нам: «Уходит твой милый»,
Ни говорить не могли долго, ни плакать уста.
Не было слез на глазах, и слово к устам не просилось,
Оцепенела душа в холоде вся ледяном.
После смягчилася боль, и, грудь ударяя руками,
Я не стыдилась завыть, пряди волос растрепав,
Точно, как нежная мать, когда почившего сына
Прах бездыханный несет на погребальный костер.
Радостен брат мой Харакс и нашею тешится скорбью,
И на глазах у меня ходит и бродит кругом,
И, чтоб позорна моей казалася грусти причина,
«Что же тоскует? Ведь есть дочь у нее» – говорит.
Но не сольется в одно и стыд, и любовь; все народу
Видимо было, и грудь я растерзала при нем.
Ты мне забота, Фаон; тебя сновиденья приводят,
И сновиденья светлей сердцу прекрасного дня.
Там я тебя нахожу, хоть ты и в странах отдаленных,
Только недолги и вы, лживые радости сна!
Часто привидятся мне твои на шее объятья,
Или приснится, что я шею твою обвила.
То поцелуи ловлю, какие вверял языку ты
И горячо так умел и принимать, и дарить.
С нежностью тою порой подобные истинным речи
Тихо шепчу я, уста бодрствуют в чувствах моих.
Далее стыд не велит поведать, но все довершаю.
Сладко душе и со мной снова ты точно, Фаон.
А когда же Титан[263] восходит и все озаряет,
Плачу, что радостных снов скоро душа лишена.
В рощу, в пещеру бегу, как будто помогут пещеры,
Сладким восторгам любви нашей знакомые встарь,
И без сознанья туда, как будто томимая буйной
Силой Эрихто,[264] несусь, гриву волос раскидав.
Видят пещеру глаза, неровным повисшую туфом,
Что Мигдонийским[265] для глаз мрамором раньше сверкал
Снова тот лес нахожу, который так часто дарил нам
Ложе любви и густой тенью листов осенял.
Только нигде не найти господина леса и сердца.
Скудной пустыней бреду; он был пустыне красой.
Дерна знакомого мне примечу помятые травы
И наклоненный от тел наших ковер муравы.
Лягу, касаясь земли, в ту сторону, где возлежал ты;
Милая прежде трава слезы впивает мои.
И представляется мне, что самые ветви тоскуют,
Листья склонив, и кругом нежных не слышится птиц,
Только печальная мать, супругу не мстившая свято,
Давлии[266] птица поет, Итис Исмарский,[267] тебя.
Итиса птица поет, а Сапфо – любви одинокой
Муки, и тихо кругом спит молчаливая ночь.
Есть светловодный вблизи и много прозрачней кристалла
Чтимый ручей, божество в нем полагает народ;
Сверху лотос над ним расстилает влажные ветви,
Дерево с лес, и земля в зелени нежной травы.
Только склонила я там от плача усталое тело,
Вдруг перед взором моим стала наяда одна,
Стала и молвила мне: «Неравной ты страстью сгораешь.
Знать, к Амвракийской[268] стране надо тебе поспешать.
Феб от воздушных высот все море широкое видит;
Море Актейским народ или Левкадским[269] зовет.
Здесь-то Девкалион,[270] пылавший пламенем к Пирре,
Ринулся, и невредим тело в волну погрузил.
Вмиг изменилась любовь и кротко коснулася сердца
Павшему, вмиг отряхнул пламень свой Девкалион.
В местности этой таков закон. Поскорее беги же
К выси Левкады и вниз смело пади со скалы
Там говорит и пропала она. Дрожа, поднимаюсь
И на тяжелых щеках слез не могу задержать.
Милая нимфа, иду, бегу на показанный камень.
Ты же, безумная страсть, трепет души победи!
Что бы ни сталось, милей, нем ныне… О ветер, прими нас,
В теле несчастном большой тягости ты не найдешь.
Ты же, нежный Амур, простри под упавшею крылья,
Чтоб не винили в моей смерти Левкадской волны.
Фебу цевницу потом вознесу, нам общую жертву,
Й под цевницей, внизу, два начертаю стиха:
«Сапфо с молитвой, о Феб, тебе возложила цевницу;
Лира любезна тебе, лира любезна и мне».
Но для чего-же на брег Актийский несчастную гонишь,
Если и сам обратить можешь стопы свои вспять?
Ты бы мне сделаться мог целительней влаги Левкадской;
И красотой, и добром будешь ты Фебом моим.
Или ты силы найдешь, о вод холодней и утесов,
Если погибну, моей смерти виновником слыть?
Ах, насколько б милей могла сочетаться с тобою
Грудь у меня, чем со скал ринуться долу в волну.
Вот же та грудь пред тобой, которую часто хвалил ты
И гениальной не раз, милый Фаон, величал.
Тут бы речистою быть! Но горе – погибель искусству,
И под бедою моей весь пропадает талант.
И не ответствуют мне старинные в пении силы,
Плектр от тоски молчалив, лира немеет с тоски.
Толпы Лесбиек морских, и девы, и мужние жены,
На Эолийских струнах славные мной имена,
Девы Лесбоса, в любви бесславьем покрывшие Сапфо,
Полно на звуки моей лиры сбегаться толпой.
Все-то похитил Фаон, что ранее вас услаждало…
Бедная, бедная, я чуть не промолвила: «Мой»…
Девы, верните его, и ваша вернется певица,
Гению он придает силы, и гасит их он.
Что я достигну мольбой? Растрогано ль гордое сердце,
Иль беспощадно, и вихрь тщетную речь унесет?
Речи мои разнося, твои-бы принес паруса он!
Это б и сделал, когда б был ты, медлитель, умней.
Или придешь, и твоим кораблям объетные жертвы[271]
Ты приготовил? Но что ж грудь ожиданьем томишь?
Якорь сорви, и моря откроет рожденная морем,[272]
Ветер дорогу пошлет, только свой якорь сорви.
Сам Купидон направит корабль, присев над кормою,
Сам молодою рукой даст и сберет паруса.
Если ж отраднее вдаль бежать от Пелазговой Сапфо,
Хоть не найдешь и причин, из-за чего бы бежать, —
Пусть несчастной хоть то посланье жестовое скажет,
Чтобы в Левкадских волнах смертного рока искать.
