Я смотрю на свою руку. Третье растение чуть-чуть жжется, и я осторожно промываю кожу водой из фляги. Кожа слегка краснеет – но не слишком сильно.
Лилиан все еще разглядывает фотографию.
– Я люблю поэзию вашей мамы, – едва ли не благоговейно говорит она. – В детстве у меня была книга ее стихотворений – настоящая книга. И было там одно, про лилии. Ну, знаете, детям всегда нравится, если что-то созвучно с их именем. Я выросла, но слова эти… они такие красивые и грустные. «Душиста и бледна, она рыдает на закате лета…» У вас там на самом деле растут лилии?
Она поднимает на меня сияющие глаза.
– О да, еще как! – Я не обращаю внимания на жжение в руке; оно уже почти прошло. – Однажды я грохнулся с крыши и полетел прямиком в клумбу с этими самыми лилиями. Им сильно досталось, но их так просто не сломить – очень уж они живучие. Прямо как Лилиан, которую назвали в их честь.
Слова вылетают сами по себе, и вот, пожалуйста: комплимент за пределами здравого смысла. Но вместо того, чтобы осадить меня, она улыбается. От ее улыбки веет теплом впервые за весь день. И неожиданно я снова говорю, потому что хочу, чтобы она улыбалась.
– Люди приходят к нам домой поглядеть на то, что описано в маминых стихотворениях. У нас частенько ломается забор, черепица с крыши облетает, и пока мама работает, отец отправляет всех посетителей помогать по дому – что-то подлатать, где-то помочь. А потом приходит мама.
Лилиан оживляется и радостно смеется.
– Ох, Тарвер!
До сих пор странно слышать, что она называет меня просто по имени. Нет, не странно – волнующе. Я будто впервые за столько дней по-настоящему разговариваю.
Она качает головой.
– Поверить не могу… Постойте-ка… Да нет, быть того не может! То стихотворение про юного солдата – про вас? Умереть не встать! Я же его наизусть учила!
Я мотаю головой и чуть наклоняюсь, чтобы взглянуть на фотографию поближе.
– Про Алека, – я показываю на него. – Вот он, Алек, а я у него на плечах сижу.
– Он тоже в армии? – она наклоняется, чтобы рассмотреть его лицо.
– Был, – тихо говорю я. – Погиб в сражении.
Она смотрит на меня широко раскрытыми глазами.
– Мне очень жаль.
В это мгновение я понимаю, что именно этого я и хотел. Именно этого я хотел в тот вечер в салоне и каждый день с тех пор.
Глядя на меня, она видит не парня, воспитанного не на той планете. Не солдата, не героя войны или неотесанную деревенщину – человека, который не понимает, как ей тяжело.
Она просто видит меня.
– Вы стали ладить.
– И что?
– Вы это подтверждаете?
– Вы не спрашивали, вот я и подумал, что вы уже все знаете сами.
– Не могли бы рассказать подробнее, как это произошло?
– Я-то думал, цель допроса – узнать мое впечатление от планеты.
– Ваша задача – отвечать на любые вопросы, которые мы пожелаем задать вам, майор. И сейчас мы спрашиваем про мисс Лару.
– Повторите еще раз вопрос.
– Забудьте. Мы еще к нему вернемся.
– Жду с нетерпением.
Я знаю тысячи разных улыбок, в каждой из которых есть свои оттенки, но не знаю, как найти общий язык с этим парнем. Не знаю, как с ним разговаривать теперь, когда больше нет притворства.
Я улыбаюсь над рассказами Тарвера и втираю ему в руку мазь, чтобы залечить легкую сыпь от сока растений. Смеркается, и он уходит проверить силки. В то мгновение, когда он отдаляется от меня, мир сразу же кажется темнее, больше, и я готовлюсь услышать в тишине еще один голос. Но слышно лишь, как ветер вздыхает в высокой траве, и издалека доносятся шаги Тарвера.
Когда он возвращается и показывает свою добычу – маленьких, покрытых мехом зверьков, – я отвожу взгляд. Я так голодна, что съем их, но мне незачем смотреть, как он их разделывает. За работой он рассказывает истории про свой взвод, одну невероятнее другой – меня отвлечь и заглушить другие звуки. В наступающих сумерках я чувствую почти так, как будто нам спокойно друг с другом, как будто ему приятно мое общество и он не просто терпит меня, как раньше. Будто бы все эти истории он рассказывает, чтобы рассмешить меня, а не только чтобы заставить идти.
Я смотрю, как он разжигает костер, и в первый раз смотрю внимательно. Нужно было с самых первых дней наблюдать – на случай, если он меня бросит. Сейчас я смотрю не из-за страха – хочу быть уверенной, что смогу помочь. Ему удается разжечь совсем маленький костерок, потому что здесь нет древесины. Ночью он нас не согреет, но мы зажариваем крошечные кусочки мяса. Впервые с тех пор, как мы тут оказались, я ем настоящую еду.
Низко склонив голову над страницами, Тарвер сидит и пишет в своем дневнике при свете догорающего костра. У меня слипаются глаза. От костра идет дым, и я поеживаюсь: солнце село, когда мы готовили, и вечерняя прохлада превратилась в пробирающий до костей холод, от которого совсем не спасает мое изорванное платье. Я немного расстраиваюсь, когда становится еще холоднее и Тарвер убирает дневник и уходит подальше выбросить остатки нашего ужина – чтобы не привлечь ночью незваных гостей. Он сказал, что на равнинах не водятся дикие коты, но, как говорится, береженого бог бережет.
Постоянно себя спрашиваю, сколько уже раз я умерла бы, не будь рядом Тарвера.
Когда он возвращается, я поднимаю голову. На большее я не способна – слишком устала. Чувствую, что наши отношения изменились, но все равно не знаю, как с ним разговаривать. Уязвленная гордость и поколебленная уверенность не позволяют мне сказать то, что я хочу. Я снова кладу подбородок на колени.
– Мисс Лару. – Тарвер садится рядом со мной на корточки. – Лилиан. Здесь очень холодно. Хвороста мало, костер скоро прогорит, а ветер холоднее, чем в лесу.
– Без шуток?
Он смеется, и я понимаю, что позаимствовала его словечки и выражаюсь, как солдат. Я чувствую, что щеки заливает краска.
– Если вам угодно, – продолжает он, глядя на меня, – будем спать спиной к спине. Но будет теплее, если вы позволите обнять вас и подоткнуть одеяло. Обещаю, ни о чем дурном думать не буду.
Уверена, он даже в темноте видит, как у меня горит лицо. Я отворачиваюсь, дрожа, и прохладный ветер охлаждает мне щеки.
– Вам необязательно это делать.
– Что – это?
– Притворяться, что я… – Я пожимаю плечами, качаю головой. Я не сержусь на него, но голос, тем не менее, звучит сердито. Досадую на себя, что некстати покраснела, потеряв самообладание. Из-за него я чувствую неловкость, будто мы партнеры в танце и я не знаю шагов. Будто я ничегошеньки не знаю.
Последняя отчаянная попытка собрать остатки достоинства. Я не глупа и понимаю, что не нравлюсь ему.
– Я знаю, что вам не по душе спутники… вроде меня. Вам это в тягость не меньше, чем мне.
И он снова смеется, но сейчас даже не пытается смеяться потише. Он хохочет от души, совершенно себя не сдерживая, и смех его совсем не похож на жеманные смешки и хихиканье, принятые в высшем обществе. Губы против воли хотят ответить ему улыбкой, но сама я сдерживаюсь. Уверена, он смеется надо мной.
Он поднимается на ноги и встряхивает одеяла, устраивая постель. Сегодня – одну постель.
– Мисс Лару, прежде чем вас начнут мучить угрызения совести, я вам признаюсь: однажды обстоятельства сложились так, что мне пришлось спать в обнимку со своим огромным волосатым сержантом. По сравнению с ним красивая девушка – все равно что сходить в увольнение.
Красивая? Я всегда считала себя более или менее симпатичной. Когда денег много, можно даже дурнушку превратить в красавицу. Майор, за исключением тех первых дней нашего знакомства на «Икаре», никогда не смотрел на меня так, будто я ему нравлюсь. Он ясно дал понять, что его не волнуют мое положение в обществе и деньги. Ему все равно.
Слава богу, здесь темно и он не видит моего лица. Не видит, что я не сумела сдержать улыбку от одного крохотного комплимента. Вот бы было унижение!..
Я отворачиваюсь, и майор опускается на край постели. Едва видимый во мраке ночи, он жестом показывает мне ложиться первой. С каждым мгновением звезды разгораются все ярче, и всходит одна из лун. Чистый воздух наполняется острым холодом.
Тарвер опять прав. Если я буду настаивать на том, чтобы спать порознь, мы не уснем. От одной только мысли о такой ночевке мне хочется запротестовать – в меня слишком хорошо вбили правила. Но кто узнает? В небе не кружат спасательные корабли, папа, судя по всему, не спешит за мной. Я могу поспать с Тарвером одну ночь. И это так… волнует… Согреться, в смысле.
Я сглатываю и забираюсь под одеяло, стараясь съежиться и стать меньше.
– Только пока мы на равнине и не можем разжигать костер.
Я не успеваю сдержаться, и с языка срываются эти слова. Теперь он подумает, что я пренебрегаю его добрым поступком. Почему нельзя было просто согласиться?
Но он лишь кивает и готовится ко сну: сняв с пояса кобуру, кладет пистолет и фонарь рядом с собой. Когда он приподнимает край одеяла, меня сразу обдает холодом, и я сворачиваюсь калачиком.
