Я думала, что найду в дневнике полевые отчеты, заметки о жизни в суровых условиях, но каждая страница была исписана стихотворениями.
Он молчит, и я, сглатывая, тереблю дырку на джинсах, вытягивая нитку за ниткой и расширяя ее.
Эту гнетущую тишину хочется нарушить.
– На уроках рисования меня учили рисовать цветы и берег озера в перспективе. Навыки мне пригодились для карт.
Тарвер хмыкает и открывает чистый лист. Карандаш летает по белой бумаге. У Тарвера затуманен взгляд, будто он смотрит сквозь страницу. Вдруг из корабля под нами раздается душераздирающий лязг – Тарвер смаргивает и выходит из оцепенения. Он обращает взгляд вдаль и начинает быстро и со знанием дела зарисовывать местность. Интересно, куда мы пойдем, что он предложит – в лес, к холмам, к реке? А до моря мы дойдем?
Его взгляд перескакивает с пейзажа на страницу, а мой – прикован к Тарверу.
Если он и замечает мой взгляд, то молчит и сосредоточенно рисует, и я могу наблюдать за ним сбоку.
Он до сих пор бледен, но уже не выглядит так, что вот-вот потеряет сознание. Он такой худой, что без слез не взглянешь. На кухне я нашла сухие макароны, муку и разрыхлитель для теста. Теперь мы будем питаться лучше. Он наберется сил.
Сосредоточенно раздумывая над чем-то, он покусывает губу. Ямочка на его щеке так и притягивает взгляд. Я завороженно смотрю на нее и не замечаю, что он опустил карандаш и пристально на что-то смотрит.
– Лилиан.
– Я не смотрела! – говорю я пристыженно, очнувшись от оцепенения.
– Там что-то… подойди, посмотри.
Его голос дрожит, а взгляд прикован к чему-то вдали.
Я поворачиваюсь в сторону холмов и жду, что увижу какого-нибудь зверя, других выживших, даже спасательный корабль. Но то, что я вижу, потрясает до глубины души.
Тут и там мгновенно вырастают цветы – те, лиловые, что мы нашли в первую ночь на равнине, когда Тарвер пытался отвлечь меня от сумасшествия. В дневнике Тарвера лежит точно такой же цветок. Узкая цветочная лента расширяется у нас на глазах, убегая через холмы к зеленой дымке леса вдалеке.
Тарвер дрожит. Я чувствую, что у меня кружится голова, по коже бегают мурашки и меня бросает то в жар, то в холод.
– Они не настоящие, – потрясенно выговариваю я, крепко зажмуриваюсь и открываю глаза. Цветы не исчезают. – Это видение.
– Они ведь вернули флягу?
Я сглатываю. Цветок они сделали для меня и только для меня. Если я расскажу Тарверу, он поймет, что для меня значило их послание в то мгновение в кромешной тьме. Что цветок напоминал мне, почему я возвращалась на разрушенный корабль, полный мертвецов. Что во всей Галактике есть только один человек, ради которого я пошла на это. Но пока что я не могу ему сказать.
С каждой минутой цветы становятся ярче, больше, и скоро цветочная лента в долине сияет на солнце и убегает к лесу. Больше всего она похожа на узкую лиловую реку или дорогу.
Я ахаю.
– Тарвер! Они… они ведут нас! Вот что они пытаются…
Голос застревает в горле, и сердце неистово колотится.
Он отрывает взгляд от цветов и смотрит на меня.
– Пытаются – что? О чем ты говоришь?
– Люди, которых я видела… они показывали куда-то. Голос, что я слышала, уводил нас из леса к равнине. А дом твоих родителей? Садовая дорожка вела сюда. И теперь эти цветы… Не знаю, может, я слишком упорно пытаюсь найти во всем этом смысл.
– Ты думаешь, что нам показывают путь. – Он снова поворачивается к холмам. – Путь к чему?
Мы стоим и смотрим на яркую цветочную дорогу. Больше всего мне хочется убедиться, что они настоящие – как цветок в дневнике. Или же это какой-то сон, который не подчиняется законам физики.
– Лилиан! – быстро говорит Тарвер. – Смотри!
Я моргаю и пытаюсь дышать ровно, когда он прислоняется ко мне. Его щека, грубая от короткой щетины, касается моей, когда он показывает мне, куда смотреть. Он так близко, что я вдыхаю его запах и чувствую, как по коже, там, где мы соприкасаемся, будто пробегают электрические разряды.
Это не сон.
– Смотри за моей рукой, – он вытягивает ее и показывает на лес. – Там что-то есть. Видишь блеск?
Мне стоит большого труда не повернуть к Тарверу лицо – как цветок к свету. Я делаю глубокий вдох и заставляю себя сосредоточиться. Я не замечаю сразу то, что увидел он, и мой взгляд блуждает вдоль полоски леса и холмов к западной стороне.
И вдруг я вижу. Крошечный отблеск отраженного солнечного света, мигающий у кромки леса.
– Обломки, – шепчу я и смотрю туда, пытаясь не верить, что это то, о чем я думаю. – Обломок корабля – он упал туда. Или еще одна спасательная капсула.
Тарвер медленно опускает руку, но не отходит. Он тоже туда смотрит.
– Нет, не думаю, – говорит он тихо, и его голос едва слышно сквозь завывание ветра. – Разглядеть сложно, но мне кажется, деревья там не повалены.
Я жду, затаив дыхание.
– Думаю, это здание.
Огонь развести нечем: на холмах нет хвороста, и становится очень холодно, но мне все равно. Тарвер прикинул, что до леса идти два дня, и в первый день, когда село солнце, я вижу вдалеке, на горизонте, деревья. Цветочная дорога сразу растворилась в воздухе, когда мы спустились с корабля, но теперь мы знаем, куда нас ведут. Куда и с какой целью, мы даже не догадываемся, но если это здание и оно окажется настоящим, возможно, это – ключ к спасению.
– Горячая вода! – с воодушевлением восклицаю я, поедая руками холодные спагетти без соуса. Ничего вкуснее не ела.
– Крыша над головой, – отвечает Тарвер и тоже жует. Я приготовила спагетти перед уходом из лагеря возле корабля. После больничного крыла моей лучшей находкой стали кухонные кладовые.
Я поглядываю на Тарвера. При тускнеющем свете его бледное лицо меняет цвет. Мы разбили лагерь с подветренной стороны холма, как можно лучше укрывшись от ветра. Но все же ночь обещает быть холодной, даже если мы будем спать вместе.
– Кровать, – говорю я. – Настоящая кровать.
– Твоя взяла, – соглашается парень, засовывая в рот остатки спагетти и откидываясь на спину. Он пока двигается осторожно. Но выглядит хорошо, хоть и шел весь день. – Что может быть лучше кровати?..
Я быстро заканчиваю есть и пододвигаюсь к постели, чтобы поскорее согреться рядом с Тарвером. Он обнимает меня здоровой рукой. Не думаю, что прежней Лилиан понравился бы его запах, но я поворачиваюсь к Тарверу, касаясь щекой его футболки.
Некоторое время мы молчим: должно быть, он тоже представляет, что ждет нас в том здании. Выражение его лица изменилось: раньше в нем была мрачная решимость, но теперь вместо нее затеплилась надежда. Сколько времени он был уверен, что помощи можно не ждать? Ясно как день, что с тех пор, как мы добрались до «Икара», его единственной целью стало выживание.
Не спасение.
Теперь у нас есть надежда, что мы сможем отправить сигнал бедствия. Конечно же, в отдаленном от цивилизации сторожевом посту должны быть какие-нибудь средства связи.
Я ерзаю, придвигаясь к нему ближе. Он глубоко вздыхает, и я чувствую, как вздымается и опадает его грудь у меня под головой.
– Сколько мы здесь дней? Как думаешь?
– Вместе с теми днями, что я проболел? – Тарвер умолкает, подсчитывая в уме. – Думаю, шестнадцать.
Так долго? У меня перехватывает дыхание. Шестнадцать, а будет еще больше. А по ощущениям будто прошло два дня. Или же целая жизнь.
– У меня был день рождения, – говорю я. – Несколько дней назад мне исполнилось семнадцать.
В тот день ты вернулся ко мне, поборов лихорадку. Но вслух сказать этого не могу.
Тарвер замирает, потом выдыхает.
– С днем рождения, мисс Лару.
Я слышу по голосу, что он улыбается.
На этой планете я стала старше на год. Я сглатываю.
Возможно, почувствовав, что я загрустила, Тарвер начинает гладить мою руку кончиками пальцев перебинтованной руки. Догадываюсь, что ему больно ею шевелить, но он не жалуется.
Я откашливаюсь.
– Что ты сделаешь в первую очередь, когда нас спасут? Наешься? Позвонишь родным? – Я улыбаюсь и нарочито брезгливо трогаю его футболку. – Примешь душ?
– Позвоню родным, – отвечает он не раздумывая. – Ну а потом меня наверняка будут обливать холодной водой из шланга и допрашивать неделями. В смысле, военные, а не родители.
– Черт.
Теперь я стараюсь отогнать возникшую перед глазами картину, как Тарвера обливают водой из шланга. Но я хотя бы больше не думаю о своем дне рождения.
– Надеюсь, со мной такого не сделают.
Тарвер смеется, и моя голова слегка подпрыгивает у него на груди.
– Сомневаюсь, что кто-нибудь осмелится так с тобой поступить. Такой процедуре подвергаются только солдаты да преступники.
Мы все это только представляем, но мы уже не вместе. Он отчитывается на допросах, меня, вероятно, куда-нибудь заберут, чтобы отмыть и навести лоск. Сердце пронзает острая боль, и оно неистово бьется в груди.
Не то чтобы я не хочу спасения. Хочу. Я хочу снова увидеть отца и еще больше – чтобы Тарвер встретился со своими родными, чтобы они не думали, что потеряли второго сына. Но я уже начала представлять жизнь здесь – только он и я. Голод, холод, борьба за выживание, но – вместе.
