– Среди моего народа есть сторонники перемен, приобщения английской церкви к лютеранским законам. Но есть и те, кто, напротив, придерживаются иных убеждений и хотели бы все повернуть вспять, отдав все бразды правления папе римскому. А ты что по этому поводу думаешь?
Я слишком хорошо понимаю, что мне не стоит выражать приверженности ни к одной из этих сторон.
– Я думаю, что во всем положусь на мудрость Вашего Величества.
Король разражается хохотом, и в зале все вынуждены к нему присоединиться.
– Ты права, как никогда, – произносит он, беря меня за подбородок. – Как подданная и как возлюбленная тоже. Вот что я тебе скажу: я собираюсь издать свое волеизъявление касательно этого вопроса и назову его «Книгой короля», и люди будут знать, что им думать. Я сам им скажу. И я нашел золотую середину между учениями присутствующего здесь Стефана Гардинера, который желал бы восстановить все обряды и полномочия Церкви, и моего друга, Томаса Кранмера, которого здесь нет. Вот он как раз хотел вернуть все к тому, что было описано в самой Библии. У Кранмера не было бы никаких монастырей, аббатств, часовен и пожертвований, даже самих священников. Только проповедники и Слово Божье!
– Но почему же здесь нет вашего друга, Томаса Кранмера? – нервно спрашиваю я. Я пообещала спасти человека, но не имела ни малейшего понятия о том, как это можно было сделать. Я просто не знала, как побудить короля к проявлению милости.
Маленькие глаза Генриха блеснули в ответ.
– Полагаю, он со страхом ожидает обвинений в ереси и предательстве, – со смешком объявляет король. – Думаю, ждет топота сапог его конвоя, который отведет его в Тауэр.
– Но он же ваш друг?
– Ну, тогда к его ужасу примешивается надежда на мою милость.
– Ваше Величество так великодушны, вы же его помилуете? – пробую я.
Тогда Гардинер делает шаг ко мне и поднимает руку так, словно собирается заставить меня замолчать.
– Прощение – это дело Бога, – объявляет король. – Дело же короля – вершить справедливый суд.
* * *
Генри не дает мне даже недели на осознание величины моей нечаянной радости. Он снова заговаривает со мною всего два дня спустя, воскресным вечером, сразу после вечерни. Я удивляюсь тому, как легко он сочетает благочестие с деловитостью, но, коль скоро его воля – это воля Всевышнего, субботы в равной степени подходят как для посвящения их Господу, так и для решения угодных Ему дел. Придворные следуют из часовни в обеденный зал, через высокие окна которого лились лучи вечернего солнца, когда король внезапно останавливает всех и кивком велит мне приблизиться, переместиться из группы фрейлин в самое начало процессии. Бархатный берет надвинут так глубоко на его лоб, прикрывая редеющие волосы, что мне кажется, будто жемчужины из украшающей его край вышивки смотрят прямо на меня и недобро подмигивают. Король улыбается, и улыбка его должна обозначать радость, но его глаза так же пусты и безжизненны, как и его жемчуг.
Он приветственно берет меня за руку и укладывает ее на сгиб своего локтя.
– Вы готовы ответить мне, леди Латимер?
– Готова, Ваше Величество, – отвечаю я. Теперь, когда я понимаю, что другого выхода у меня нет, мой голос громок и спокоен, а рука, зажатая между его животом, туго обтянутым тканью, и жесткой вышивкой на рукаве, больше не дрожит. Я больше не маленькая девочка, страшащаяся неизведанного, а взрослая женщина, способная встретить лицом свой страх и пойти ему навстречу. – Я молила Всевышнего о том, чтобы он направил меня на путь истинный, и я точно знаю ответ. – Я окидываю взглядом придворных. – Мне объявить его здесь и сейчас?
Он кивает. Ему чуждо понятие уединенности, потому что ему прислуживают каждое мгновение его жизни. Даже когда он тужится в стараниях опорожниться, за его спиной стоят слуги, готовые подать ему полотенце и воду для совершения туалета, или протягивая руку, в которую можно вцепиться, если боль слишком велика, чтобы терпеть ее одному. Когда он спит, в его ногах дремлет паж; он мочится в окружении своих фаворитов; а когда ему приспичит поблевать, кто-то всегда находится рядом, чтобы подставить ему чашу. С чего бы ему стесняться говорить о заключении брака здесь, где все изо всех сил стараются услышать и увидеть как можно больше? Ему нет причин бояться унижения, потому что не найдется той, которая бы ему отказала.
– Я знаю, что обласкана милостью и возвышена среди всех женщин, – я опускаюсь в глубочайший из поклонов. – И сочту величайшей честью, если Ваше Величество возьмет меня в жены.
Король снова берет мою руку и подносит ее к губам. Разумеется, он не сомневался в моем ответе, но ему понравилось, что я вслух сочла себя одаренной милостью.
– За столом будешь сидеть рядом со мной, – объявляет он. – А глашатай сделает объявление.
Он двигается с места с моей рукой, зажатой под его локтем, и мы вдвоем первыми проходим в двойные двери, ведущие в большой зал. Все остальные следуют за нами, леди Мария идет с другой стороны от него. Мне не видно ее за его широкой грудью, да и она не старается взглянуть на меня. Я представляю, как ее лицо замерло в холодном, отсутствующем выражении, и готова поклясться, что оно – точная копия моего. Мы, как две бледных сестры, идем к столу об руку с огромным отцом.
Я вижу, что во главе высокого стола стоит трон и два стула по обе стороны от него – судя по всему, слуги получили распоряжение поставить их таким образом. Кто-то уже знал, что сегодня король потребует моего ответа – и, разумеется, получит его, – и что мы уже рука об руку проследуем к ужину.
Мы втроем поднимаемся на помост и занимаем свои места. Над троном раскрыт великолепный балдахин, но моего стула он пока не покрывает. Лишь только став королевой, я буду вкушать под этим золотым покровом. Я окидываю взглядом зал, сотни лиц, разглядывающих меня. Эти люди подталкивают друг друга локтями и показывают на меня, осознав, что я стану их королевой, до тех пор пока не раздается пение горнов и вперед не выходит глашатай.
Я замечаю, как осторожно выказывает эмоции Эдвард Сеймур, понимая, что новая королева приблизит к себе новых советников, новых королевских родственников, новых королевских друзей и приближенных. Он тщательнейшим образом оценит, насколько серьезно я смогу угрожать его положению шурина короля, брата королевы, трагически погибшей от родильной горячки. Его брата нигде не видно, и я не ищу его глазами. Я смотрю прямо перед собою невидящими глазами, надеясь, что Томас сегодня решил поужинать в другом месте. Мне нельзя его искать. До конца моих дней.
* * *
Я молю Господа, чтобы он направил меня, дабы сбылась воля Его, а моя непокорная воля и неподобающие желания были полностью подчинены божественному плану. Я не знаю, где искать Бога: то ли в старых церковных ритуалах, в образах святых мучеников, в чудесах и старцах – то ли в новых молитвах на английском и самостоятельном чтении Библии. Но я должна Его найти. Мне Он необходим, чтобы подавить мою страсть и обуздать мои собственные устремления. Если мне надлежит предстать пред Его алтарем, чтобы принести клятву верности в еще одном, лишенном любви браке, мне жизненно необходима его помощь и поддержка. Я чувствую нутром, я совершенно уверена в том, что без Божьей помощи не смогу выйти замуж за короля. Я не сумею отказаться от Томаса, если не буду верить, что делаю это ради великой цели. Я не смогу отречься от своей первой, единственной любви, моей нежности, моей страсти к этому удивительному, невероятно притягательному мужчине, если только Божья любовь не займет ее место.
Я молюсь с пылкостью новообращенного, преклонив колена возле архиепископа Кранмера, который вернулся ко двору, где против него никто не произнес и слова, словно сама эта история с обвинением в ереси была лишь отступлением, фигурой танца – шаг вперед, два назад, в сторону и кругом. Я не понимаю, как такое возможно, но мне кажется, что король сам вовлек своих советников в эту игру, заставив их обвинить архиепископа, а затем помиловал того и повелел ему начать расследование против своих обвинителей. И теперь окружение Стефана Гардинера трепещет от страха, а Томас Кранмер горделиво возвращается ко двору, чтобы укрепиться в милости короля. Он сейчас молится подле меня, подняв испещренное морщинами лицо вверх, в то время как я молча пытаюсь убить свою любовь к Томасу, заменяя ее на любовь к Всевышнему. Но бедное мое сердце даже сейчас, во время исступленной молитвы, в лице, искаженном крестной мукой на распятье, угадывает его смуглые черты, и святая мука мне кажется сладострастием. Осознавая эту подмену, я крепче сжимаю веки и бросаюсь в молитву с еще большим отчаянием.
Рядом со мною молится леди Мария, которая так и не произнесла ни единого слова касательно моей новой роли и изменения в положении. Лишь один раз она тихо высказала мне свое одобрение и вежливо поздравила отца. Между трагической кончиной ее матери и моим появлением ей представляли слишком много мачех, чтобы она сколько-нибудь серьезно отнеслась к тому, что я заняла место Екатерина Арагонской. Принцесса не прониклась ко мне ни ненавистью, ни доверием. Ее последняя мачеха не продержалась подле короля и двух лет. Я даже готова поклясться, что леди Мария убеждена, что без Божьей помощи мне никогда не занять места ее матери – и никогда там не удержаться. Однако то, как осеняет себя крестным знамением в конце молитвы, бросая на меня быстрый, полный жалости взгляд, говорит мне, что, по ее мнению, одной Божьей помощи мне будет явно не достаточно. Леди Мария смотрит на меня так, словно я, ведомая лишь светом одной свечи, отправляюсь в путь по топким болотам, в сумеречной тьме. Но вот она слегка поводит плечами и отворачивается.
