Кэролайн нанесла визиты нескольким школьным подругам, желая попрощаться, но одних не заставала дома, другие были заняты и не могли ее принять. Поняв наконец, что стала персоной non grata, она просидела четыре недели дома, страдая от тяжелой молчаливой атмосферы, царящей в доме, упаковывая и перепаковывая багаж, строча Корину письмо за письмом и глядя в окно, откуда открывался вид на недавно возведенный дом Фуллера[5] – клиновидное чудовище, возносившееся в небо на высоту почти трехсот футов. Кэролайн поверить не могла, что люди способны возвести такую громаду. Глядя на него, она чувствовала себя крохотной, и в сердце закрадывались первые сомнения. С отъездом Корина ей начало казаться, что его здесь никогда и не было, что все это ей просто приснилось. Кэролайн крутила на пальце обручальное кольцо и хмурилась, гоня прочь подобные мысли. Но что такого ужасного могло случиться, возьми он ее с собой? Что он хочет скрыть от нее – уж не сожаление ли о скоропалительной женитьбе? Сара чувствовала, как страдает хозяйка.
– Теперь уж недолго, мисс, – говорила она, подавая чай.
– Сара… побудь со мной, ладно?
– Конечно, мисс.
– Как ты думаешь… как ты думаешь, у нас все будет хорошо? Там, в Оклахоме? – тихо спросила Кэролайн.
– Разумеется, мисс! Я, правда, не знаю… Никогда не бывала в тех краях, но мистер Мэсси будет о вас заботиться, мисс, я уверена. Он не потащит вас куда-то против воли, если вы не захотите, это уж точно, – уверяла ее Сара.
– Батильда говорит, мне придется работать. Пока я не вступлю в права наследства, я буду… женой фермера.
– Ну да, мисс, но ведь не простого фермера…
– Работать – это очень трудно? По дому и вообще? Ты так хорошо справляешься с хозяйством, Сара… тебе трудно? – теребила Кэролайн служанку, стараясь прогнать тревогу.
Сара смотрела на нее со странным, смешанным выражением удивления, жалости и легкого презрения.
– Работа может быть и трудной, мисс, – ответила она как-то неуверенно, – но вы же будете хозяйкой дома! Вы сможете все в доме поставить по-своему, и, я уверена, у вас будет помощь. Ой, да не беспокойтесь так, мисс! Конечно, вам придется привыкать к жизни, непохожей на здешнюю, но вы будете счастливы, я уверена.
– Да. Буду счастливой, правда? – улыбнулась Кэролайн.
– Мистер Мэсси вас любит, а вы любите его, как же можете вы не быть счастливы?
– Да, я люблю его, – подтвердила Кэролайн с глубоким вздохом и крепко пожала Саре руку.
– Я так за вас рада, мисс. – Голос Сары дрогнул, в глазах блеснули слезы.
– О, не надо, Сара, прошу тебя! Как бы хотела я, чтобы и ты поехала со мной! – вскрикнула Кэролайн.
– И я бы хотела, мисс, – тихо проговорила Сара, вытирая глаза уголком фартука.
Когда наконец пришло письмо от Корина, со словами любви и просьбой набраться терпения и подождать еще совсем чуть-чуть, Кэролайн читала и перечитывала его по двадцать раз на дню, пока не выучила наизусть. Письмо поддерживало, вселяло в нее бодрость. Когда подошли к концу четыре недели, она, прощаясь, поцеловала Батильду в щеку в красных прожилках, надеясь увидеть хоть намек на сожаление в тетушкиных глазах. Но провожала ее только Сара, безутешно проплакавшая всю дорогу рядом с юной хозяйкой, пока гнедые лошади цокали копытами по оживленным улицам.
– Не знаю, как я тут буду без вас, мисс. Не знаю, зачем мне этот Лондон, – рыдала девушка.
Кэролайн взяла ее за руку и крепко сжала, слишком взволнованная, чтобы вымолвить хоть слово. Только оказавшись перед локомотивом, неистово изрыгавшим пар и дым, и почувствовав, как ноздри ее наполнились запахами горячего железа и угля, она поняла наконец, что в ее жизни начинаются перемены, что ей предстоит изведать радость путешествия. Кэролайн зажмурилась, поезд тронулся, и под его громкий, торжественный гудок старая ее жизнь закончилась и началась новая.
Брат моей матери, дядя Клиффорд, и его жена Мэри хотят взять старый бельевой шкаф из детской, круглый столик в стиле королевы Анны из кабинета и коллекцию миниатюр в стеклянной витрине у подножия лестницы. Я не уверена, что Мередит именно это имела в виду, когда говорила, что ее дети могут взять по сувениру, но мне, в сущности, плевать. Осмелюсь предположить, что до конца недели в грузовике Клиффорда окажутся и многие другие вещи, но, хотя это разозлило бы Мередит, меня это не волнует. Дом, конечно, великолепный, но все же это не Чатсуорт[6]. Антиквариата, место которому в музее, здесь нет, разве что пара картин. Просто большой старый дом, полный старых вещей, возможно ценных, но нелюбимых. Наша мама попросила только семейные фотографии, все, какие найду. Я люблю ее за эту сдержанность, а также порядочность и доброту.
Надеюсь, Клиффорд пришлет достаточно грузчиков. Шкаф для белья – настоящая громадина. Он занимает всю дальнюю стену в детской: акры французского красного дерева с башенками и резными карнизами, целый миниатюрный замок для хранения крахмала и нафталина, со скрипучей лесенкой, ступеньки которой стонут и прогибаются подо мной. Я стягиваю с полок хрусткие стопки накрахмаленного белья и бросаю на пол. Они плоские и тяжелые, когда они падают на пол, качаются картины. Повсюду летает пыль, у меня свербит в носу, а в дверях появляется Бет: пришла посмотреть, что за разгром я тут устроила. Тут столько всего. Целые «поколения» простыней, достаточно истертых, чтобы их заменить, но еще не настолько, чтобы выбросить. Некоторых стопок, похоже, никто не касался десятилетиями. Я вспоминаю экономку Мередит, поднимающуюся по ступенькам со стопками белья, ее морщинистые красные щечки и некрасивые широкие ладони.
Опустошив шкаф, я задумываюсь, как поступить со всем этим бельем. Пожалуй, можно отдать в благотворительную организацию. Но сейчас мне совсем не хочется распихивать все по черным пластиковым мешкам, перетаскивать в машину и партиями отвозить в соседний городок Девайзес. Я начинаю складывать стопки белья у стены, при этом в глаза мне бросается узор, единственное цветное, хоть и бледное, пятно среди всей этой белизны. Желтые цветы. Три наволочки с желтыми цветами и зелеными стеблями, вышитыми в каждом углу. Шелковые нити до сих пор блестят на солнце. Я вожу пальцем по аккуратным стежкам, ощущая, какой мягкой стала ткань от времени. Что-то мелькает в голове, что-то, что я знаю, но никак не могу вспомнить. Видела ли я их прежде? Цветы похожи на дикорастущие, страшно знакомые, но я не могу вспомнить, как они называются. И таких наволочек только три. Во всех остальных комплектах, кроме этого, по четыре. Кидаю их обратно в стопку, набрасываю сверху еще белье. И, заметив, что хмурюсь, старательно разглаживаю лоб.
Клиффорд и Мэри – родители Генри. Были родителями Генри. Они были в Сан-Тропе, когда он пропал, и пресса обошлась с ними несправедливо, раздув из этого целую историю. Как будто они оставили ребенка с чужими людьми или вообще бросили дома одного. Наши родители тоже так делали. Мы часто приезжали сюда и оставались на все школьные каникулы, и так было много лет – мама и папа на две-три недели уезжали без нас. В Италию, где они совершали долгие прогулки, или на Карибские острова – покататься на яхте. Я и любила и боялась, когда они уезжали. Любила, потому что Мередит не особенно за нами следила, никогда не искала нас, даже когда мы пропадали часами. Мы носились как угорелые, наслаждались свободой. А боялась, потому что иногда Мередит вспоминала о том, что отвечает за нас. Мы должны были находиться при ней. Ужинать с ней, отвечать на ее вопросы, выдумывая, как получше соврать. Я никогда не думала, что бабушка мне не нравится или что я ее не люблю. Слишком была мала, чтобы так рассуждать. Но, когда возвращалась мама, я бежала к ней со всех ног и обнимала, вцепляясь в юбку.
Бет не отпускала меня от себя, когда родители уезжали. Если она и уходила вперед, то одну руку всегда держала чуть сзади, растопырив длинные пальцы и всегда ожидая, что я вот-вот ухвачусь за них. Если этого не происходило, сестра останавливалась, оглядывалась через плечо, проверяя, не отстала ли я.
Однажды летом Динни решил построить дом на высоком буке в дальнем конце леса. Он пропадал там целыми днями и запретил нам выслеживать его. Погода стояла пасмурная, поверхность Росного пруда, слишком холодного, чтобы купаться, покрылась рябью. Мы затевали в пустующей спальне игры с переодеванием, возводили в оранжерее замки из пустых горшков, в саду на верхней лужайке устроили тайник в тисовом кусту, подстриженном в форме шара. Спустя несколько дней солнце вновь показалось из-за туч, и мы опять увидели Динни. Он махал нам рукой, и Бет заулыбалась, а глаза у нее сияли.
– Он готов, – сообщил Динни, как только мы подошли.
– О чем ты? – заинтересовалась я. – Ну, говори же скорей!
– Сюрприз, – вот и все, что он сказал, улыбаясь так же застенчиво, как и Бет.
Мы поспешили за ним следом через лес, и я все тараторила, рассказывала ему о нашем укромном месте среди тисовых кустов. Но тут я увидела его и замолчала. Один из самых больших буков, с гладким серебристым стволом и складками коры там, где отходили ветки, как на сгибе локтя или коленки. Я и прежде видела, как Динни забирался на него, ловко подтягиваясь, и сидел среди светло-зеленой листвы у меня над головой. Сейчас там, в вышине, где дерево начинало ветвиться, Динни соорудил широкую площадку из крепких досок. Сделал стены из старых мешков из-под удобрений. Ярко-голубые мешки, прибитые гвоздями к деревянному каркасу, раздувались и пузырились, как паруса. Путь к этой цитадели был отмечен прочными веревочными петлями и деревянными чурбачками, приколоченными к стволу и образующими что-то вроде перил. В наступившей тишине я слышала, как шелестят мешки на ветру.
