Таким он запомнился, таким был, когда час пешей ходьбы отделял его от конечной остановки трамвая на Большой Семеновской улице.
Но теперь к нему вплотную подошел метрополитен, на опушке построен новый поселок с населением в 200 тысяч. Да еще больше народу приезжает в выходной день из центральных районов Москвы, пользуясь самым скорым и удобным видом транспорта.
Приезжать-то приезжают, гулять гуляют, да вот в чем загвоздка: через лес протекают две речки — Измайловка и Серебрянка. Они рассекают массив на три части, и переход из одной в другую затруднен до чрезвычайности, потому что мостики через речки нет, а в трех местах устроены примитивные переправы — где брошена доска, где жердь. Нужна большая смелость и ловкость, чтобы пройти над речкой по жерди, не шлепнувшись в воду или в прибрежную тину. И конечно, далеко не всякий на такое дело решается.
Лесники, оберегающие измайловский массив, — народ себе на уме. Лучших переправ не устраивают. Да это и понятно. Речка Серебрянка хранит лес не хуже, чем загородки в Тимирязевском заповеднике. Участок, примыкающий к измайловскому поселку, вытаптывается сотнями тысяч ног, он давно переродился в парк, а в заречном участке народу совсем мало, и там полностью сохранился лесной характер. Что из этого получилось — увидим дальше.
За недосугом я давно не бывал в тех местах. А теперь, раз выпадает такой подходящий случай, двинулся туда со всем составом своих племянников. Мне самому было любопытно взглянуть, что сталось с прекрасным лесным массивом.
Поезд метро поднялся из темного подземелья и остаток пути пробежал под солнцем, как обыкновенная электричка. На станции «Первомайская» конец пути. Справа виден лес, но дорога туда преграждена рельсовыми путями, станционными зданиями, забором какой-то стройки. Переулок ведет в противоположную сторону. На вопрос, как пройти к лесу, мне ответили:
— Можно через проходной двор выйти на Первую Парковую улицу, а там и лес. Очень близко. Да только здесь теперь неинтересно, а в красивые места отсюда не пустит речка. Поезжайте лучше на любом трамвае или троллейбусе до Тринадцатой Парковой улицы. Ближе не сходите: тут всюду упретесь в речку.
Влезли в троллейбус, поехали вдоль леса. Измайловский поселок, вернее новый крупный населенный район столицы, протянулся во всю длину лесной опушки. Все поперечные улицы, которые мы пересекаем, едучи в троллейбусе, упираются в лес — входи туда по любой. Но раз посоветовали ближе Тринадцатой не сходить, стало быть, есть резон ехать туда.
Совет оказался правильным. От Тринадцатой улицы легко попасть в один из заречных участков и найти «красивые места».
Но мы никуда не пошли, не стали разыскивать красоты. То, что мы увидели в самом начале, подавило своим безобразием. Нашим вниманием овладел невообразимо изреженный древостой. Сосна от сосны, дуб от дуба стоят чуть ли не за полкилометра. А весь оголившийся от деревьев пустырь заставлен изумляющим скопищем исполинских сосновых пней. На один из них мы уселись вшестером, расположившись звездочкой спинами друг к другу, и настолько обширен пень, что нам не тесно, еще можем несколько человек приютить.
Я сказал племянникам, что вот попираю задом остатки роскошного леса, которым любовался в молодости. Ничто не вечно под луной. Был лес, остались пни.
Моя молодежь никогда прежде не видела таких громадных пней и в таком изобилии. Читали только в романах. Ребята потрясены, кипят негодованием, высказывают самые нелестные замечания в адрес злостных истребителей леса и нерадивых его охранителей. Я им отвечаю, что нельзя так судить с кондачка, надо разобраться в каждом отдельном случае. Пень пню рознь. Случается так, что и пни бывают неизбежны. Я предложил поговорить со здешними лесниками.
Домик лесной охраны оказался невдалеке, напротив Пятнадцатой улицы. Мы познакомились с лесниками, в том числе со старейшим из них — Григорием Суржаниновым, которого все здешние работники называют «дядей Гришей». Он рассказал, что работает со дня передачи массива из Гослесфонда городу Москве. В самом начале 30-х годов ближняя часть леса, примыкавшая к Окружной железной дороге, была обнесена оградой и названа парком культуры и отдыха; там построили всякие качели и аттракционы, на пруд спустили лодки для катания, установили продажу входных билетов. А здешняя отдаленная часть оставлена в резерве, но, по сути дела, впоследствии тоже превратилась в парк, только без ограды и входных билетов. До войны больше народу ходило в огороженный парк культуры, потому что туда ближе было от трамвая. А когда построили метро да протянули до Первомайской, народ бросился в отдаленную часть, потому что парк культуры оказался в стороне от метро, а здесь Первомайская станция расположена прямо на опушке. Да еще поселок построили на 200 тысяч. Ну, однако, есть участки, куда речка Серебрянка народ не пускает; там древостой сохранился лучше.
Тут в беседу вмешалась моя молодежь:
— Опять начнете про многолюдье да топчущие ноги. Про это мы слыхали. Скажите лучше, почему у вас такие безобразия творятся!
Дядя Гриша опешил:
— Хвастать не можем, что все у нас отлично. Бывают промашки. Но чтобы вопиющие безобразия творились? Этого нет. Преувеличиваете, молодые люди. Говорите, что такое страшное увидели?
— Все деревья срублены, одни пни остались. Почему позволяете? Где у вас глаза?
— Да мы сами спиливаем! И давно уже. А начиная с 1952 года по пять, по шесть тысяч дерев в год.
— Сами? — изумились мои племянники. — Так ведь вы поставлены хранить лес, а не пилить.
— И храним и пилим, — ответил дядя Гриша. — Э, да вы, я вижу, ничего не понимаете. Тогда могу показать. Я на ходьбу не ленивый. Пройдемте со мной чуток.
Дядя Гриша повел к сосне и указал:
— Вот. Видите затески на стволе и номерки? Предназначена в рубку. А вот рядом другая, тоже затески, тоже в рубку.
— Но почему же? — удивились мои племянники. — Зачем же их рубить?
— Поглядите наверх. Сосны мертвые, нет на них ни одной хвоинки.
И в самом деле, торчат у сосен сухие голые сучья. Ребята задирают головы, внимательно рассматривают. Заметив их смущение, лесник с иронией в голосе начинает отчитывать:
— Так где же, молодые люди, вы увидели безобразие? По-вашему, надо такие деревья хранить, а не пилить? А знаете ли вы, что оставлять умершее дерево в лесу так же недопустимо, как покойника гноить на его постели без погребения. На мертвом дереве разводятся жуки-короеды да черные усачи и происходит всякая зараза. Его обязательно надо спилить и увезти из лесу.
— Почему они умерли? — растерянно спрашивают ребята.
— От старости. А в нашем лесопарке хвойные деревья умирают и преждевременно. Конец им приходит, последние спиливаем. Мы находимся на восточной окраине Москвы. Ветры чаще всего дуют с запада, наносят к нам дым со всей Москвы. Лиственные деревья переносят копоть почти безболезненно, а хвойным трудно. Каменноугольная зола да сернистый газ для них губительны.
Почему лиственные переносят легче?
— Береза, липа, дуб, клен, вяз каждый год выбрасывают свежий лист. А у сосны и ели хвоинка живет несколько лет, вот она и засаривается. Еловая хвоя в нормальных условиях при чистом воздухе способна прожить до семи лет, а в нашем лесопарке успевает прокоптиться в два года. Дерево принуждено часто выращивать новую хвою, тратит на это силы и быстрее старится. Елка засыхает у нас в 60–70 лет. Ее уже не осталось. Сосна крепче. Много спилили в прошлые годы таких, которые прожили больше двухсот лет. Теперь и сосна кончается. Из хвойных у нас хорошо живет одна только лиственница, она каждый год меняет хвою, и ей никакой дым нипочем. Мы сейчас налегаем на посадки лиственницы. Очень красивое дерево, светлое, радостное.
Я спросил:
— Вы ведете посадки?
— А как же! Сажаем 12 тысяч в год. Шесть тысяч вырубаем, двенадцать тысяч сажаем. Да разве вы не видали?
