– Что ж, таково реальное положение дел, – сказал он устало.
В этот момент дверь его кабинета без стука открылась и вошел заместитель заведующего отделом сельской молодежи ЦК. Мы были вместе направлены в командировку, но на объекты он не поехал. Нашлись дела поважнее. Зато сейчас…
– Что там с хлопком?
– Мы с товарищем как раз это обсуждали. Положение не обнадеживающее. План выполняется где-то на тридцать процентов… Пока…
Я удивился этой хладнокровной дезинформации, но промолчал.
– Мы преодолеваем большие трудности, – продолжил первый секретарь. – Потому что никто не выделяет орошаемые площади под хлопок. С удобрениями тоже не все гладко. Земля используется под помидоры и другие овощи. А под хлопок совет ничего не отводит.
Завотделом грозно нахмурился:
– Слушай, приятель (это было угрожающее обращение), ты разве слышал когда-нибудь, чтобы партия поручила что-то комсомолу, а комсомол не исполнил?!
Наступила тягостная пауза.
– Нет, ты скажи!..
– Не слышал.
– Вы что, собираетесь стать первыми, кто не исполнит приказа?!
– Ясно. Мы срочно примем меры.
– Русенский округ всегда славился передовыми результатами в сельском хозяйстве. Кто вы такие, чтобы посрамить эту славу?!
– Да понял я! Ну что ты!.. Поднимем хотя бы до восьмидесяти процентов…
– Не до восьмидесяти! До ста! – закричал замзав, который до этого момента говорил угрожающе тихо.
– Вот прямо завтра и соберем совещание. Вы ведь тоже выступите, да?
– Нет! Зачем тебе мешать? А ты действуй! Посмотрим, что и как тебе ясно…
Потом мы с начальством пошли поесть супа из рубца, потому что у нас еще было время до поезда в Софию.
– О чем задумался, поэт? Жизнь – суровая штука!..
Тогда я не ответил на его вопрос. Потому что думал вот что: этот фанфарон явился не запылился и за пять минут решил все проблемы. Сделал дело. А я столько дней потратил на обход. Товарищ из-за меня охромел. И ничего полезного не совершил. Политике нужны другие люди. Не такие, как я, а вот такие, как тот, что чавкает напротив меня.
И я цеплялся за свою сущность. Хоть и была она не очень приспособлена к жизни, была эфемерной, но в ней я видел свое единственное спасение. В поездах, гостиницах – везде я мог читать и писать: в центре событий, приобщенный к ним, но все же одинокий.
Тот, кто часто в дороге,
знает, что рядом с вокзалом
обязательно есть отель.
С поезда сходишь,
а дальше шагаешь по улице.
В темных кустах сирени
играют
гитары.
С треском спускают решетки на дверь магазина.
И тебя возбуждает вечерний весенний холод.
И в тебя проникают тревога, волнение —
как будто ты ныряешь в неизвестный омут…
…Моя железная кровать
покачивается в общей комнате.
Там, где лампы не гаснут всю ночь напролет.
Там, где кто-то все время уходит
и кто-то приходит…
Моя железная кровать
до завтра
моя.
(“Моя железная кровать”, 1959)
В Софии, во времена своей “службы” в ЦК, я охотно соглашался на ночные дежурства. Это было время, когда я мог работать в полном уединении.
В кабинете дежурного, кроме меня и важного, как идол, телефона, присутствовали лишь одни почетные знамена – бутоны гигантских гвоздик – тайные инструменты волшебника…
К счастью, мне так и не пришлось стать свидетелем того, как дежурный телефон возвещает о тревоге. Для такого возможного случая у меня была инструкция в запечатанном красным сургучом строго секретном конверте. Поговаривали, что в нем дремлет начало войны. Телефон звонил лишь иногда: начальство проверяло, на посту ли я. Ведь я же поэт, не так ли? А перед сном мне звонила Дора, и мы долго говорили друг другу слова любви. После этого было легче окунуться в поэтические видения.
•
Стояла запоздалая весна 1959 года. Минко Червенков – административный секретарь Союза писателей нашел меня, чтобы сообщить, что Пеню Пенев покончил жизнь самоубийством. По этому случаю была сформирована комиссия, и я должен был представлять в ней комсомол. Мне следовало срочно выехать в Димитровград.
Никого из начальства на месте не было, так что я действовал от своего имени и под собственную ответственность. В конце концов мне удалось сообщить о его смерти единственной в то время женщине-секретарю. Это была приятная особа, которая искренне расчувствовалась. И когда я предложил возложить венок от имени ЦК, секретарь воскликнула:
– Ну конечно! Большой, красивый венок!
Однако все-таки спросила:
– И как же случилось это несчастье?
– Он покончил жизнь самоубийством.
Последовала пауза и – вывод:
– Без венка!
В Димитровград мы ехали на маленьком автобусике. В комиссию, кроме меня, входил Челкаш – главный редактор журнала “Шершень”, в котором работал Пеню, Георгий Джагаров, Владимир Башев. Кажется, с нами был еще Петр Караангов?.. Но председателем был Ангел Тодоров – член ЦК БКП. По поводу этого громкого членства анекдоты утверждали, что бай Ангел, поздравляя телеграммой свою жену с днем рождения, подписывался: “Любящий тебя Ангел Тодоров, член ЦК БКП”. Бай Ангел был сложной натурой. Он сам сочинял о себе и распространял некоторые смешные истории. Например, такую:
“Бай Ангел услышал, как в душевой какой-то гражданин громко возмущался:
– И что у нас за государство?! Что за народ?! Что это за названия улиц – улица Фритьофа Нансена, Андрея Жданова, Георгия Георгиу Дежа? У нас что, нет болгарских деятелей, болгарских героев, болгарских писателей?
– Правильно рассуждаете, товарищ, – поддержал его бай Ангел из соседней кабинки.
– А сам-то ты кем будешь, что голос подаешь?
– Я писатель Ангел Тодоров – член ЦК БКП.
Разозлившийся гражданин на некоторое время потерял дар речи. А потом смыл с глаз мыльную пену и сказал:
– Нет такого писателя”.
Но такой писатель существовал. И сейчас он вел нас к гробу Пеню Пенева. Царило тягостное молчание. Обстоятельства смерти оставались неясными. Надо было понять, что все-таки произошло. В Димитровграде же знали, что произошло, но не знали, что на это скажут “наверху”. Так что все пребывали в ожидании.
Прощание с тленными останками проходило в маленьком и показавшемся мне странным помещении напротив вокзала. Что это было – новый клуб или магазин? Последнее предположение порождало неприятное чувство, что гроб выставлен на витрину – не для прощания, а на продажу.
Мать Пеню оплакивала его, громко причитая:
– Пеню, сынок, ты просил похоронить тебя с ручкой, блокнотом и ножичком. Но, сынок, что мне делать, если их конфисковали?
Я так и не понял, исполнили ли эту пугающую последнюю волю поэта.
Гостиница, в которой Пеню расстался с жизнью, находилась в двух шагах. Но там все уже было “прибрано”. Только паркет белел, как будто посыпанный пеплом. Нет. Этот пепел не был пеплом сердца Пеню. Нам объяснили, что обреченный часто пытался покончить жизнь самоубийством. В предпоследний раз он выпил люминал. Но Пеню вовремя обнаружили и спасли. Тогда его друзья нашли под матрасом огромные запасы снотворного и уничтожили их, попросту растоптав таблетки. А потом распорядились, чтобы в аптеке больше не продавали Пеню люминал. Смешные меры предосторожности. Фатальное отравление вызвал веронал. Путаные рассказы свидетелей и друзей породили у нас смутное предположение, что охваченный идеей фикс о самоубийстве Пеню выработал некий психический стереотип выживания. Пробуждения после каждой из попыток. Воскресения после каждой последующей смерти.
Пастернак намекал, что у Есенина был похожий синдром.
Пеню ждал заказ: он обещал написать стихи в первомайский номер местной газеты. Он писал всю ночь. Но не то, что ему хотелось. В конце концов он принял смертельную дозу лекарства. Ранним утром, которое было уже так близко, должны были прийти из редакции и забрать стихи. И если бы все случилось именно так, то медицина, возможно, могла бы спасти его еще раз.
Но гипотезы, которые мы сочиняли, уже не имели ровным счетом никакого значения. Пеню Пенев, испытывая ужас от того, как сбывались его мечты, убежал от новой действительности по старой тропинке. И это казалось символичным. Пеню давал нам знак. Отчаянно предупреждал нас, пишущих с искренней верой.
Шествие к кладбищу увлекало за собой все больше и больше людей. Мы с Владко Башевым все-таки несли комсомольский венок, тайно купленный нами.
Позже корифей журналистики, который вообще не присутствовал на похоронах, опишет, как локомотивы гудели, провожая в последний путь гражданина Пенева. Как рабочий класс прощался со своим любимым поэтом… Такие, как этот журналист, помогали действительности. На своем примере учили ее приспособляемости… Напрасно…
