– Эй, мужик, кончай болтать ерунду, скажи-ка нам лучше, что ты думаешь о “Докторе Живаго”?
Бедный Матусовский проговорил:
– Этот роман я не читал, но думаю, что он не удовлетворяет высоким требованиям…
Все тот же голос из зала прервал его на полуслове:
– Раз ты его не читал, то ничего по его поводу думать не можешь!
С этого момента литературная встреча стала походить на рукопашную. Все хватали друг друга за грудки и спрашивали: “Тебе нравится ”Доктор Живаго”?”, “А что ты думаешь о Евтушенко?”.
Вена была усеяна павильонами с вывеской “Информация”. В них симпатичные девушки бесплатно раздавали антикоммунистическую литературу. Озираясь, я взял “Доктора Живаго” Бориса Пастернака, “Новый класс” Милована Джиласа и “Нашу правду” Говарда Фаста. Некоторые люди, возможно специально подосланные, брали книги и демонстративно рвали их прямо перед павильонами. Я тщетно пытался прочитать хоть несколько страничек в каюте перед сном. Усталость валила меня с ног, и я засыпал после первого же предложения.
Но после того как фестиваль закончился грандиозным митингом на венском городском стадионе, после того как погасли последние петарды, выпущенные в небо, после того как я увидел, как Энрико Берлингуэр и Иржи Пеликан обнимаются и целуются с нашими комсомольскими вождями, я отправился в обратный путь в Болгарию, все на той же плавбазе “Дружба”, которую прицепили к тягачу “Видин”.
Заботы кончились. Певцы выступили отлично. Балерины, оставившие свои обручальные кольца мне на сохранение, пришли их забрать. Мы медленно плыли по великому Дунаю между отражениями облаков. На горизонте мелькали силуэты то Эстергомского собора, то братиславской крепости А я лежал в шезлонге на самой верхней палубе теплохода и читал “Доктора Живаго”. Уже самое начало романа вернуло меня к началу моей собственной жизни. Как будто я встретился с гордым и печальным духом своего отца, доктора Спиридона Д. Левчева, специалиста по грудным и внутренним заболеваниям. Ветер, как речной бог, гладил меня по лбу и утирал мои слезы. А когда мы доплыли до Железных ворот и речной порог зловеще забурлил под нами, я понял, что не успею дочитать до свечи, которая горела на столе, что до границы мы доберемся раньше.
– Осторожнее с этими книгами, – негромко предупредил меня человек из госбезопасности. – Оберни их в газету. Не дразни гусей… И брось в реку, не доезжая до Видина.
Это был низенький, тихий человек в очках.
– Я писатель. Мне надо прочитать эти книги. Но до Видина я не успею.
– Ладно. Дай их мне перед границей. Я их переправлю, а в Софии тебе верну.
Так я и сделал. Отдал книги, мысленно приготовившись к тому, что никогда их больше не увижу. Но в Софии получил их в конверте. И никогда больше не увидел этого человека в очках.
А какова же была участь этих книг-диверсантов, нелегально провезенных в Болгарию? Правдой Говарда Фаста никто не заинтересовался. “Доктор Живаго” – этот карманного формата томик, напечатанный на папиросной бумаге, обошел всех моих друзей, пока один из них не “забыл” мне его вернуть. “Новый класс” Джиласа сыграл со мной самую злую шутку. Осенью того же 1959 года в Софии проходило национальное совещание участников движения за коммунистическое отношение к труду. В последний момент я узнал, что и мне надо будет произнести “что-нибудь возвышенное”. А я как раз дочитывал милого Милована. С трибуны я прокричал короткую и несколько безумную фразу. “Вот этот новый класс, господин Джилас”, – заявил я, указывая на ударников производства, наполнивших зал “Болгария”. (Разве мог я себе представить, что три десятилетия спустя на меня самого станут указывать с трибун пальцем со словами: “Вот этот новый класс”.) А закончил я так: “Да здравствуют бесстрашные подснежники коммунизма!”
Тодор Живков присутствовал на этом совещании и, когда в самом конце ему предоставили слово, процитировал меня, причем даже назвал мое имя. Я не удивлюсь, если это и был тот миг, когда он меня заметил. На следующий день все газеты использовали “подснежники коммунизма” в передовицах. Один приятель похлопал меня по плечу и предупредил:
– Будь осторожен! Очень опасный момент. Многое подсказывает, что твой взлет не за горами. Но карьеристы сейчас позаботятся о том, чтобы ты сошел с дистанции.
Что касается самой книги “Новый класс”, то Павел Писарев бесцеремонно присвоил ее себе. Когда после крушения режима Джилас приехал в Софию, мой приятель протянул ему мой многострадальный томик для автографа.
•
Вернувшись из Вены, я передал в издательство “Болгарский писатель” рукопись своей второй книги – “Навсегда”. Тогда у меня родилась идея, чтобы заглавия всех моих книг слились в одно стихотворение. Но хватило меня только на “Все звезды мои навсегда”. Пришлось поставить точку. А следующее слово – “Позиция” – не повлекло за собой никакого продолжения…
Редактором стал Никола Фурнаджиев. Он, как Соломон, любил бывать в компании молодежи. Да и нам ракия, выпитая с ним, казалась сладкой. Казалось, сама литература восстанавливала какой-то разрушенный мост. На обложке его первого и самого лучшего сборника стихов “Весенний ветер” (1925 г.) молодой Дечко Узунов изобразил судьбу в виде представленного в стиле модерн вздоха духа: деревья, склонившиеся от дуновения южного ветра. Теперь, в изменившихся обстоятельствах, меня пытались уверить, что деревья согнул порыв бури. И Ангел Шартра с его изломанными крыльями делался мне еще ближе. Ламар, желая стать ближе к “варварам”, носил в своем заплечном мешке железные иконы. А Марангозов танцевал хулиганско-галантный вальс.
Разгром 20-х и 30-х годов пережили и русский авангард – в объятьях большевизма, и немецкий – под ударами гитлеризма. Но немецкие и русские модернисты распространились по миру и впрыснули ему в вены свою творческую кровь. А болгарские творцы? Они словно бы эмигрировали в нас, в наше заколдованное поколение.
Фурнаджиев редактировал мою книгу очень странным образом. Читал ее в моем присутствии, но комментировал стихотворения только словами “да” и “нет”. А иногда даже этого не говорил. Просто одобрительно качал головой или вырывал страницу. Тогда я подскакивал на стуле напротив него:
– Подожди! Стой! Бай Коля, почему?..
– Сиди и не дергайся! Это для твоей же пользы!..
Только на стихотворении “Дифирамбы свободному стиху” он задержался дольше обычного:
Люблю тебя, свободный стих!
Люблю твою я человечность.
Люблю твою я ежедневность
и твою вечность.
Люблю тебя, свободный стих!
Уже за этот компонент свободы,
определяющий твое названье.
Люблю тебя,
ведь для тебя свобода
отнюдь не форма, не парадная ливрея.
О, это смысл, суть всей твоей плоти
и твоей крови
пульс, священное теченье.
1959
А в конце бай Коля рассмеялся:
– Слушай! Своим стихотворением ты им залезешь… не знаю прямо куда… всем этим критиканам.
Кто были “эти критиканы”, мне скоро предстояло понять. Потом я попросил прочитать мою рукопись еще и Атанаса Далчева. Этого поэта я открыл для себя только в 1955 году. Причем случайно, копаясь в алфавитном каталоге университетской библиотеки. Внезапная встреча с его поэзией ошеломила меня. Я на одном дыхании прочитал все его стихотворения и выбежал из читального зала. Сел на бронзового льва перед входом и углубился в себя. К жизни меня вернул смех Богдана Митова:
– Чем занимаешься, укротитель львов?
– Я открыл великого поэта.
– Кого?
– Атанаса Далчева! Знаешь такого?
Богдан продолжал смеяться:
– Я работаю с ним в одном кабинете. Если хочешь, могу тебя познакомить…
Я был уверен, что Далчев – поэт другой эпохи, что он не мог быть жив. И уж тем более работать в журнале “Дружинка”…
Но вот мы уже гуляем с ним по Парку свободы. И говорим о свободном стихе.
– Ваш стих больше белый, чем свободный, больше уличный, чем литературный. Совсем скоро он станет всеобщей модой, потому что он эффектный. Вдобавок графоманы сочтут его простым. Тогда наши старые рифмованные четверостишья снова станут новинкой и опять будут привлекательны и даже жизненно необходимы талантливым людям…
•
В боевой праздник труда 1 Мая 1960 года советская ракета сбила суперсамолет американской разведки U-2, который до этого момента считался в своем классе неуязвимым и нервировал русских постоянными рейдами над ними. Пилот смог катапультироваться и приземлиться в кубанской степи. Он добрался до какого-то колхоза, в котором праздновали день труда и были уже настолько пьяны, что приняли его как дорогого гостя. Успел ли Пауэрс (так звали пилота) выпить и закусить, прежде чем его арестовали? Не знаю. Но разразился мировой скандал. Хрущев в то время находился в Париже на встрече глав государств великих держав. Сначала Никита Сергеевич потребовал извинений у президента Эйзенхауэра, а потом пошел косить траву на Елисейских Полях. В рубахе и подтяжках он ловко орудовал косой. А генерал де Голль увещевал его (как утверждал один мой друг по “Бамбуку”) словами:
