До мастерской Неизвестного мы добирались какими-то задними дворами. Сама мастерская походила на огромный ангар. А возможно, это был склад. Невзрачный внешний вид контрастировал с внутренней атмосферой, до пресыщения наполненной искусством. Готовые скульптуры, эксперименты, проекты памятников, пластические замыслы – все смешивалось в красивом хаосе. Когда мои глаза оправились от первоначального шока, я уже смог различить несколько гамм – или серий. Распятия. Тебя провоцируют распятые на кресте женские тела. Но потом приходит понимание, что скульптор попытался свести к распятию все, что, как нам кажется, нам известно. Как будто попробовал сказать, что у всего есть свой крестный путь. Или то, что Бог во всем – со своим страданием и в своем величии. Вдруг я догадался взглянуть на хозяина мастерской. Эрнст говорил с Андреем, но наблюдал за мной. Вероятно, он понял, насколько я ошеломлен и очарован его работами. Как и большинство скульпторов, он очень походил на каменотеса, да и сам был точно вытесан из скалы. На нем были джинсы и свитер. Эрнст кипел от энергии. Стоило мне на него посмотреть, как он тут же обратился ко мне:
– Вы же знакомы с фонтанной скульптурой. Существуют великие ее образцы, например фонтан Треви. Это пластика, которая вписывается в воду. А я хочу сейчас придумать скульптуру, которая бы вписывалась в огонь. Ее все еще не существует, потому что технологически это не так просто. Но я решу эту задачу. Посмотрите, какая красота получается.
И, к моему удивлению, он одной рукой поднял широкий деревянный помост, застеленный темными одеялами. Оказалось, что это крышка, под которой был склад бутылок водки. Эрик вынул две. Из одной (была ли там водка или спирт, я не знаю) он плеснул в металлические чаши, над которыми поднимались скульптурные композиции. Чиркнул спичкой, и ателье наполнилось дикой феерией огня, в котором будто танцевали фигуры. Содержимое второй бутылки мы вылили себе в рот. Это была чудесная, незабываемая водка. Мы тоже заполыхали. На пике этого экстаза Эрик показал нам свою самую сокровенную мечту – ленту Мёбиуса.
Август Фердинанд Мёбиус (математик и астроном) был ровесником Великой французской революции. Но Неизвестный называл так новую геометрическую фигуру, созданную сложной игрой ленты, красиво переплетающейся, как в художественной гимнастике. Смысл был в том, что у ленты не было ни лицевой, ни изнаночной сторон, не было орла и решки, так что образы естественно продолжались с обеих сторон. Если я правильно понял, милый Эрнст мечтал о недуалистическом мире. О, это великолепно! И я бы мечтал о таком, но не могу заставить свое сознание перестроиться. Макет показался мне чуть больше баскетбольного мяча.
– Конструкция Мёбиуса исключительно устойчива! – восторженно объяснил скульптор. И для пущей убедительности сел на макет. Эта устойчивость была Эрнсту необходима, потому что он хотел сделать из мёбиусов храм высотой в 50 или даже в 100 метров. Каждый метр гигантской ленты предполагалось украсить рельефами или росписью. Мечтатель открыл альбомы и показал нам эскизы едва ли не каждого фрагмента этой километровой композиции. Это мог быть храм Универсума, Храм храмов!
– Лучшее для него место – среди пустыни… – продолжал думать вслух творец. – Синайская пустыня! Или Негев! Напрасно они боятся, что я захочу эмигрировать! Лучше всего мне работается в Москве. Тут мои модели, мои друзья, мои идеи… Но мне нужен паспорт, с которым в любой момент я могу поехать куда пожелаю… Я и есть Мёбиус.
В конце нашей встречи Эрик открыл передо мной папки с графикой, чтобы я выбрал иллюстрации к моей книге. Я смотрел и слушал, как в это время они с Андреем говорят о Хрущеве. Оба они были его “спецзнакомыми” – объектами его идейного гнева.
Никита Сергеевич умер 11 ноября этого года. Изготовление надгробия на своей могиле он завещал Эрнсту Неизвестному. Это было его покаянием. Эрик исполнил его волю, и на Новодевичьем кладбище над прахом Хрущева высятся одна белая и одна черная плита. Художник, максимально все упростивший, хотел увидеть в человеке добро и зло. Черное и белое! Как два ножа гильотины. Потому что добро тоже гильотина, которая ждет следующего. А может, Эрик и вправду мечтал о мире, не подчиненном дуализму?
На следующий день я посетил мастерскую Ильи Глазунова. Старый московский дом. Должно быть, некогда в нем жили преуспевающие люди. Когда мы вошли в мастерскую – эту святая святых художника, – меня поразили простор и, главное, высота потолков. Я так и не понял, для чего изначально предназначалось это помещение. Сейчас его стены были густо обвешаны большими старинными иконами. Целые створки иконостасов висели над нашими головами. А внизу стояло всего несколько картин Глазунова, которые меркли в этой “церкви”. Как будто услышав мои мысли, Валерий Ганичев проговорил:
– Илья очень востребованный художник. Он все продает. И поэтому здесь можно увидеть очень мало его работ…
Тогда вмешался и сам художник:
– А вы, раз уж так хотите посмотреть на картины Глазунова, почему не пригласили меня в Болгарию? Я бы устроил там выставку. Вы же приходите в ателье, чтобы только мешать мне. Я пишу портреты государственных деятелей. Мне позировали Индира Ганди, Урхо Кекконен, Сальвадор Альенде… да многие…
– Суслов, – добавил Ганичев.
– У каждого уважающего себя государственника должен быть портрет работы Глазунова. Ваш, как его там, Тодор Живков, что он думает на этот счет? Ты можешь с ним поговорить?
– Нет! – твердо сказал я.
– Он поэт… – попытался защитить меня Валерий.
– Поэты… много шума из ничего.
Разговор начинал меня забавлять. Мы продолжили его этажом выше, в квартире Глазунова. Тут мое удивление достигло апогея. Вся квартира была обставлена исключительно старинной мебелью, стильными гарнитурами и предметами. Золотые кресла и кушетки, обтянутые шелковистым бархатом, были отлично отреставрированы. На стенах висели портреты русских дворян. На чем-то вроде русской печи сидел сын Ильи, одетый в красную гусарскую форму, с маленькой саблей на поясе, и печально смотрел телевизор – единственный современный предмет среди старинного убранства. В гостиную вошла худенькая и бледная женщина с грустными глазами.
– Это супруга Глазунова. Тоже художница, – представил ее Валерий.
– А я могу посмотреть и ваши картины? – попросил я.
Я до сих пор помню удивление и благодарность в ее глазах. Но Илья рассмеялся:
– ЕЕ картины? Так она давно ничего не пишет.
Это были чудеса под названием Москва. Поскольку уж речь зашла о чудесах, нужно рассказать о моей первой встрече с Володей Высоцким, несмотря на то что она произошла почти год спустя.
Одна моя московская подруга очень хотела что-нибудь для меня сделать. Она предлагала мне встречи со знаменитыми личностями. Но, увы, в основном с маршалами и адмиралами. В какой-то момент она предложила познакомить меня с самим Брежневым. Мой ироничный отказ ее обидел. Под конец, почти плача, она предложила мне встречу с Высоцким.
– Да я мечтаю познакомиться с Высоцким!
В урочный час я посетил дом этой дамы, которая жила на Кутузовском проспекте (может быть, в одном доме с Лилей Брик). Компания уже была в сборе. Тут были старые друзья: Галина Волчек и Савва Кулиш. Сидели там и двое, показавшиеся мне заправскими алкашами. Один из них не пил. И именно он спросил:
– А что, правда Высоцкого знают в Болгарии?
Я ответил с обидным пренебрежением:
– Его не просто знают. Высоцкий там опасно популярен… в отличие от вашей страны.
Тут я почувствовал, что веду себя неприлично, и решил ускользнуть по-английски. В дверях моя подруга снова расплакалась:
– Что ты делаешь? Зачем ты всех обижаешь?
– Ты обещала познакомить меня с Высоцким, ну и где он?
– Как где? Он сидел рядом с тобой.
Я вернулся и извинился перед всеми, а в первую очередь перед Володей.
– Как вы могли прийти без гитары? Для меня вы как кентавр – получеловек, полугитара.
– Гитавр, гитавр! – рассмеялся Савва Кулиш.
– Ко всему прочему, вы еще и ничего не пьете. Как я мог вас узнать?
Высоцкий объяснил, что закодирован от алкоголя. А о гитаре сказал, что начал к ней ревновать, потому что люди любят ее, а не его.
Я попросил его продекламировать тексты своих песен. Он согласился:
– Хоть и редко, но мне доводилось это делать.
Закончив читать стихи, Высоцкий тут же спросил:
– Вам они понравились как поэзия?
– Очень понравились. Я ваш старый поклонник. Но если вы хотите более предметного разговора на профессиональном уровне, я бы хотел прочитать ваши стихи в рукописи.
– А вот этого я никогда не делал, – засмеялся он.
И я ему поверил.
– В России никто не признает во мне даже графомана. То, что я артист, – да. Композитор – возможно. Певец – да. Но поэт? – Гордое молчание.
Мы договорились встретиться через два дня. Тогда Володя Высоцкий передал мне концерт из его самых любимых песен, записанных специально для меня, и тексты этих песен, напечатанные на его печатной машинке с поправками от руки. Я впервые открыл для себя, что один эстрадный концерт равен одному сборнику стихов. Совсем недавно я убедился в том, что это было первой и последней рукописью и подборкой песен, которые когда-либо делал Владимир Высоцкий. Надеюсь, у меня будет время побольше написать о начавшейся тогда нашей с ним дружбе.
