Светлана Лурье - Ереван. Мифология современного города

Тема, которою мы затрагиваем, осень сложна. Это история целого огромного города на протяжении нескольких десятилетий, причем история не формальная, зафиксированная в справочниках и монографиях, а история складывания уникальной неповторимой социальной среды. В следовательно, это огромное множество исторических событий, перепроверить которые весьма трудно. Но наша цель – это не изложение сухих исторически фактов, а воссоздание той мифологии, которая окружала формирование Еревана и заменяла пустующее место идеологии создания Еревана как центра собирания армян, разбросанных по белому свету. А значит, мы не претендуем на то, что в нашем повествовании нет мелких исторических ошибок – они наверняка есть – но они не важны для нас. Мы претендуем на то, что излагаем историю формирования Еревана, как она сохранилась (пока еще, ибо события последних лет грозят захлестнуть старых воспоминания) в памяти не специалистов историков, а рядовых ереванцев. Если хотите, это миф о Ереване, но это миф представляет собой нечто большее, чем, те образы, которые запечатлелись в сознании авторов работы, которые по молодости своей и не были свидетелями большинства событий, о которых здесь рассказывается, это миф, который остался в памяти ереванцев в целом. Мы позволяем здесь себе определенную интерпретацию событий, но она тоже имеет свою подоплеку – это интерпретация, которую склонны давать большинство рефлектирующих ереванцев. Однако определенную долю субъективности, мы должны признать. Но начнем мы не с субъективного, а с фактов, зафиксированных вполне строгими научными исследованиями. Может быть на общем фоне они покажутся читателю немного скучными, но они необходимы для понимания общей целостной картины.

"Этот день стал днем чуда, и я проснулся в Ереване"

В двадцатые годы архитектор Александр Таманян нарисовал план города, а дальше как будто бы все пошло само по себе… Сами собой съезжались в Ереван армяне и отстаивали свою моноэтническую целостность, сами собой создавались традиции, система отношений, среда – очень плотная среда Еревана.

Казалось, Ереван должен был стать одним из прочих десятков городов-химер, порожденных советской гигантоманией. А вместо этого он оказался точкой собирания армян, разбросанных по всему миру. И произошло это тоже как-то само собой.

Была возможность вернуться на родину, и люди возвращались. "Мой последний адрес Ереван", "Я больше не изгнанник", – называли поэты-репатрианты свои сборники стихов. "Этот день стал днем чуда, и я проснулся в Ереване".

Армяне со всего мира ехали в Ереван.

Однако мы не можем не видеть, что сами эти факты, именно их самопроизвольность и естественность, говорят о том, что они всего лишь внешнее проявление глубоких метаморфоз в сознании армян.

Ереван как огромный миллионный город начал формироваться уже на наших глазах… Основной прирост его населения приходится на 50-70-е годы. Это годы, когда столь же быстро растут и другие города СССР, вбирая в себя бывших крестьян, жителей малых городов, самых разнообразных мигрантов. Это время как бы великого переселения народов, великого смешения народов, создания огромных интернациональных центров по всей территории страны…

В Ереван тоже едут со всего Союза, но едут армяне, почти только армяне. Часть населения Еревана – выходцы из армянской деревни, другая (большая по численности) – мигранты из крупных городов и столиц других союзных республик, прежде всего Грузии и Азербайджана. Кроме того тысячи армян из зарубежных стран. Столь разные потоки: крестьяне из глухих горных селений, тифлисцы, парижане. Плюс "старые ереванцы". На наших глазах спонтанно создается нечто совершенно новое, беспрецедентное – громадный национальный центр, незапланированного и практически нерегулируемого собирания этноса в общность органичную и естественную. Если принять во внимание крошечные размеры территории современной Армении, практически вырос национальный город-государство.

А если так, то неизбежно встают вопросы: почему армяне всего мира ехали в Ереван? Почему в него ехали только армяне? Что представляет собой Ереван как психологическая общность?

Геноцид армян 1915 года и ряд событий, последовавших за ним (череда послевоенных мирных конференций, где рассматривался или потом уже – не рассматривался – армянский вопрос), был и для армянского народа громадным потрясением. Притом еще неизвестно, что было большим потрясением: злодеяния турок, количество жертв, превысившее миллион человек, массовое беженство или вопиющая несправедливость последовавших за мировой войной мирных конференций, где зло не было осуждено, где армянам было отказано не только в их праве на собственную историческую территорию, не только в праве хотя бы на "национальный очаг" в пределах Турции, не только в материальной компенсации за утерянное имущество, но даже в моральной поддержке. От армян просто отмахнулись. К тому времени мир успел забыть о геноциде армян, а для них это было едва ли не тяжелее, чем сам геноцид. Они жили, разбросанные по разным странам, часто стараясь даже скрывать свое происхождение, хотя их больше нигде не преследовали, убежденные в тотальной несправедливости мира. Ряд террористических актов против турецких дипломатов дал весьма слабое утешение. Степень конфликтности армянского сознания продолжала расти. Можно было ожидать, как в случае кавказских событий начала века, что в армянской среде возникнет некая внутренняя структура, которая поможет армянам пережить сложившуюся ситуацию. Но она как будто не возникала. Более того, армянский историк предполагает, что "во всем мире найдется немного национальных общин, раздираемых столь острыми внутренними противоречиями или также полностью расколотых, как армянская община"[1]. Это было результатом острой душевной травмы, и казалось, что наступает самая трагическая страница истории армян, когда они "сами своими руками сделают то, чего не смогли сделать с ними самый страшный гнет и преследования, – они обрекут себя на культурное и национальное самоуничтожение"[2].

Единственной страной, которая в те годы не воспринималась как враждебная, оставалась Россия, и притом уже Советская Россия. Она как будто проявляла некоторую заботу об армянах. "Ненависть к туркам, рожденная погромом 1915 года, и возмущение предательством Европы, отрекшейся от армян после Лозанны, фактически вынуждает их кинутся в объятья спасительницы России. Она принимает армян, обиженных дурным обращением и отвергнутых Западом. Употребляя терминологию психоаналитиков, Советская Россия обретает образ всемогущей матери, у которой можно найти помощь и защиту от враждебного мира"[3]. Но это приводит к еще большему расколу в армянской диаспоре: главный конфликт разгорается вокруг идеи коммунизма, а точнее, допустимости или недопустимости помощи большевистской Армении. В итоге, уже в 20-е годы мы имеем Армянскую культуру, расколотую на три части:

1. Население Советской Армении, огражденное от своих соотечественников за рубежом железным занавесом, не смеющее идеологизировать под страхом Колымы, ничего не имеющее, кроме родной земли, рук и головы для того, чтобы воплощать идею.

2. Рамкавары – прагматики, ворчащие значительной частью мирового капитала и считающие, что Армения даже в качестве советской республики всe-таки больше, чем ничего, что она зачаток армянской государственности и ей нужно помогать, закрыв глаза на ее большевизм, и группировавшееся вокруг Рамкаваров большинство армянской диаспоры, симпатизирующее Советской Армении, совершенно не представляющее, что в ней происходит, и вольное выдумывать себе любые утешительные сказки.

Дашнакцутюн, в качестве носительницы героического мифа, ненавидящая коммунистов больше, чем турок, и не желающая, казалось, более никаких сделок. Один из современных лидеров Дашнакцутюн, Анаит Teр-Минасян писала: "Самое удивительное, что партии удалось создать миф, в хорошем смысле этого слова, позволившей ей окружить себя скорее верующими, чем приверженцами"[4].

Вот эти три элемента и послужили основой создания новой армянской структуры. Причeм, если считать, что действие (геноцид, равнодушие всего мира) равно противодействию, то можно предположить, каков по мощности будет внутренний энергетический потенциал этой структуры. Такой потенциал и был нужен, чтобы создать в условиях тоталитарного режима, всеобщей интернационализации крупный национальный центр, собирающий армян всего мира.

В таких условиях, в качестве реакции на опасность извне, начался процесс самоорганизации армянского этноса на территории, которая была его исторической родиной, в рамках государства, которое армяне не воспринимали как враждебное себе. Вера в дружественность России была здесь важна, потому что не давала отчаяться до конца, разувериться во всех и стать уже неспособными к любым позитивным действиям. В конце концов она давала надежду (или иллюзию) быть когда-нибудь понятыми. Армяне имели финансовую поддержку Рамковаров, среди которых было много крупных банкиров (поддержка эта относится главным образом к 20-м годам, потом оказывать ее стало затруднительно), и, что самое главное, не высказываемый, нигде никогда не обсуждавшийся, но прочно укоренившийся в сознании героических миф об армянской государственности. Точнее, может быть, он был даже и не о государственности. Более правильно было бы сказать, что в какие-то исторические моменты этот миф имел такое выражение. Так, например, его мыслило себе большинство дашнакцаканов в диаспоре. По сути, это был миф о героическом действии вообще. Форма, в которую он мог вылиться, не была внешним образом как-либо предопределена. Никакого специального акцента на создании города не было. То, что стало воплощением этого мифа – Ереван, почти никем никогда не воспринимался как шаг к государственности. На существовании Еревана под Российским покровительством смотрели как на нечто совершенно естественное. Другое дело, что он был свой и только свой, армянский. Но и этого армяне долго почти не осознавали. Они просто строили город, чтобы в нем жить. И только когда в 60-е годы возникло народное движение за создание в Ереване на холме Цицернакаберд памятника жертвам геноцида, стало медленно появляться сознание, что Ереван, весь, – это город-памятник.