Владимир Малявин
Империя ученых
Возвратно-поступательное чтение: символ и историческая реальность в дискурсе Владимира Малявина
Вот что я имею в виду, говоря о возвратно-поступательном чтении этой книги известного китаиста и философа, взирающего на дела мира сего из своего западно-восточного расщепа. О многом, что представлено в «Империи ученых», Владимир Малявин писал до и сразу после перестроечных времен в гуманитарно-академической манере, причудливо сплавившей в себе просвещенческие интонации российской исторической и филологической традиции – с сублимированными элементами формационного анализа производительных сил, производственных отношений, общественного сознания и идеологии. Затем стали появляться многочисленные переводы и изыскания в области духовной культуры Древнего и средневекового Китая, в которых наш автор щедро делился плодами своих ученых трудов. И шаг за шагом оттачивал собственные концепции символической типизации потоков жизненного опыта, символической сообщительности, даосского и конфуцианского умного делания традиции, цельного символического и, одновременно, морально-ценностного строя «большого тела» китайской цивилизации. Впрочем, термин «концепция» слабо передает своеобразие малявинской мысли: чтобы почувствовать его вполне, не лучше ли обратиться к неологизму «процепция», намекающему как на рецептивное схватывание уникальной цельности культуры/цивилизации, так и на проактивное распространение свойственной им антропологической модели духовно-практического опыта – на будущее мироразвитие. Вопрошания Малявина о возможном будущем обращены теперь не столько к Дальнему Востоку, сколько к Западу и России, в чем читатель может убедиться, познакомившись с его публикациями в «Русском журнале».
Чтение «Империи ученых» уже потому будет возвратно-поступательным, что в гуманитарно-академическую основу книги Малявина, по умолчанию, вплетены нити символически-толковательные. Причем утком этого плетения стал самообраз автора, предстающего на сцене письма в качестве живого носителя «антропологем», извлеченных им из символической цельности традиционной культуры Китая. Именно их оспособленное усвоение, на мой взгляд, и обеспечивают символическую достоверность и, если угодно, семантическую эффективность его умудренного личным опытом письма. А заодно – и самоподобие, и неповторимое самодействие автора.
Может статься, возвратно-поступательным это чтение будет не только для читателей, ищущих «путь к себе» в лабиринте современных цивилизационных войн, диалогов и синергий. Его предстоит проделать всякому, кто захочет увидеть, как установка на «реальною» историю, политику и жизнь изменяется с привнесением в работу аналитической и стратегической мысли схем «символического» и «воображающего» мышления. А увидев и оценив, оспособить их в своем цивилизационном контексте, в работе своей мысли и... своего сердца.
Занятие не из легких, но – при приемлющем отношении к креативным возможностям возвратно-поступательного чтения и перепониманию себя – по меньшей мере увлекательное.
Олег Генисаретский,
доктор искусствоведения, руководитель Центра синергийной антропологии ГУ «Высшая школа экономики»
Автор с легким сердцем согласился на второе издание этой книги, впервые увидевшей свет почти четверть века тому назад. За этот очень солидный по современным меркам срок не только в России, но и в мировой науке не появилось новых фундаментальных работ на данную тему. Не было предложено ни новых концепций исторического процесса в древнекитайской империи, ни новых оценок отдельных исторических событий той эпохи. Таким образом, основные положения книги еще не устарели. Лишь в некоторых местах в первоначальный текст внесена незначительная редакторская правка. Кроме того, добавлена глава о классических школах китайской мысли, которая содержит ряд новых оценок и проливает свет на историческую подоплеку идеологических, а отчасти и политических движений в раннеимператорском Китае.
За две с лишним тысячи лет существования императорского Китая немало поколений китайцев были свидетелями внезапного краха огромной державы, еще вчера находившейся в зените своей славы. Такие катастрофы случались настолько регулярно, что китайские историографы традиционно осмысляли историю в категориях «расцвета и упадка» (шэн-шуай) империй. Не может пройти мимо этих катастроф и современный исследователь. Пусть он уже не меряет ими историю и не стремится извлечь из них назидательные уроки. Все же «упадок», или «кризис», империи остаются для него общим определением исторической действительности и в этом смысле – фактом первостепенной важности, многое раскрывающим в исторической судьбе данной цивилизации.
Распад ханьской державы в III в. не только являет собою первый пример гибели жизнеспособного централизованного государства, просуществовавшего четыре сотни лет и ставшего образцом для традиции имперского правления в Китае. Сами обстоятельства этой катастрофы не совсем обычны. Беспрецедентный накал политической борьбы и политической агитации среди верхов общества, с одной стороны, грандиозное религиозное движение и восстание народа – с другой, придают событиям исключительный драматизм.
Впрочем, черты общественной жизни, формы идеологии и нормы культуры, заявившие о себе в тот период, принадлежат уже не столько истории древнекитайской империи, сколько новой, средневековой эпохе. Период заката ханьской династии, обозначившего рубеж между древностью и средневековьем в Китае, определил облик китайского общества и китайской цивилизации на много столетий вперед.
Эта книга посвящена, главным образом, последним десятилетиям царствования ханьского дома. Читатель найдет в ней сведения об основных политических событиях того времени и государственном устройстве позднеханьской империи, еще почти не изученных в китаеведении.
Однако задача автора не ограничивалась описанием политической истории ханьского государства и обстоятельств его гибели. Настоящая книга призвана внести вклад в раскрытие основных противоречий и тенденций исторического процесса в императорском Китае на рубеже древности и средних веков. Это обстоятельство побудило автора отчасти расширить хронологические рамки исследования и одновременно сосредоточиться на наиболее важных в свете поставленной цели проблемах.
Основное внимание уделено эволюции социально-политического строя империи и формированию общественного сознания ее господствующих слоев. Разумеется, эти темы невозможно исчерпать в одной монографии. Они рассматриваются лишь как материал для обоснованных сопоставлений различных срезов исторической действительности. Надеемся, что полученные результаты будут способствовать пониманию своеобразия и общих закономерностей исторического развития Китая.
Решая вопрос о соотношении китайской истории с моделью исторического развития, выработанной на опыте Европы, следует, бесспорно, избегать как поисков некоего универсального эталона, так и насаждения беспорядочного эмпиризма. Реальное единство истории обосновывается диалектически; оно должно быть познано в различиях эпох и цивилизаций. И надо признать, что с течением времени в синологии все явственнее обозначается парадоксальная ситуация: открытие не замечавшихся прежде различий в социально-экономическом строе и культуре отдельных эпох китайской истории отнюдь не облегчило применение в исторической науке о Китае понятия «история» как последовательной смены целостных общественных состояний, которым соответствуют определенный производственный базис и тип мировоззрения. Не случайно в китаеведении до сих пор не появилось ничего подобного таким классическим трудам западной медиевистики, как «Феодальное общество» М. Блока или «Осень средних веков» Й. Хейзенги.
Здесь не место углубляться в анализ различных концепций исторического процесса в Китае. Критерием их истинности должно стать, очевидно, конкретное рассмотрение хозяйственной, общественной и культурной жизни китайской империи, тем более что целые эпохи и фундаментальные аспекты китайской истории остаются практически неизученными, и мы имеем о них в лучшем случае поверхностное представление. И прежде чем давать качественную, формационную оценку общества императорского Китая, не будет ли полезным обратиться к внутренней логике китайской истории, заявляющей о себе в периодическом возрождении и гибели китайской империи?
Такого рода попытки уже предпринимались в научной литературе. Ф. Текеи указал на значение симбиоза крупного землевладения, торгового капитала и бюрократии как фактора регулярных социальных катастроф в Китае. Л.С. Васильев, рассмотрев отношения между тем, что он назвал «государственным» и «частнособственническим» секторами в императорском Китае, поставил вопрос о преимущественно циклическом характере исторической эволюции страны. В Японии М. Танигава и его коллеги из Киотоского общества изучения средневековой истории Китая толкуют исторический процесс в Китае в категориях внутренних противоречий общинной организации. Однако все эти поиски имманентной динамики, самобытного ритма китайской истории не выходят пока еще за рамки гипотез и схем, нуждающихся в проверке и уточнении.
