Франсина Доминик Лиштенан
ЕЛИЗАВЕТА ПЕТРОВНА.
Императрица, не похожая на других
«Вы признаете меня дочерью нашего батюшки-царя, Петра Первого?»{1} С такими словами царевна Елизавета вошла в казарму гвардейцев. Десять лет колебаний остались позади: она, единственное выжившее дитя великого монарха, ныне решилась предъявить свои права на трон Романовых. 25 ноября 1741 года[1] она в сопровождении трех сотен вооруженных мужчин вступила в Зимний дворец, приказала бросить в тюрьму регентшу Анну Леопольдовну со всем се семейством и объявила себя императрицей. Ей предстояло двадцатилетнее царствование — впервые самодержавная власть оказалась всецело в руках женщины, она сама, лично будет держать под контролем демарши правительства. В противоположность предыдущим правительницам — своей матери Екатерине I и Анне Иоанновне — она оставит за собой право окончательного решения. Она будет приводить министров в отчаяние своей уравновешенностью, а подчас и упрямством. Не пренебрегая сохранением русской самобытности, Елизавета значительно приблизила свою империю к Европе в династическом, политическом, дипломатическом, военном и культурном отношении.
Впоследствии елизаветинские времена поблекнут, оказавшись в тени царствования Екатерины II, которая в своих «Мемуарах» умышленно принижает значение и личности предшественницы, и связанной с нею эпохи. А между тем в сферах культуры, юриспруденции и экономики елизаветинская Россия вплотную подошла к тем преобразованиям, которые считаются заслугой Екатерины, восхваляемой Вольтером, Дидро и д'Аламбером как великолепный женственный образец «просвещенного деспота». Она и сама представляла свое восхождение на российский престол в 1762 году поворотным моментом, определившим судьбы столетия. Не имея возможности приписать себе прямое родство с Петром Великим, Екатерина повелела воздвигнуть ему памятник и выгравировать на нем: «Petro Primo Catherina Secunda» («Петру Первому — Екатерина Вторая»). Такая безукоризненная симметрия должна была наводить на мысль о не подлежащем сомнению равенстве этих двоих. Что до Елизаветы, она со всей решимостью следовала по стопам отца, не упуская из виду его пример. Глубокая привязанность к русским традициям не помешала этой царице проявить во многих областях способность к новаторству, какой-то даже поразительный вкус к нему. Подобно своей английской тезке, она отвергла династический брак, ибо не желала ни с кем делить право на отцовское наследие: она одна могла занимать место великого государя, а окажись рядом супруг, происходящий из местной знати или из какого-нибудь европейского царствующего дома, он, чего доброго, стал бы ограничивать ее влияние, а то и покусился бы на трон. Нет, она предпочла морганатический брак с сыном украинского крестьянина, с которым ее связывала большая любовь.
Хотя и власть, и моральный авторитет Елизавета черпала в наследии предка, она в противоположность ему уважала обычаи, особенно религиозные, и, способствуя сближению с Западом, старалась не оскорблять чувства своего народа. Благодаря ее покровительству в 1750-е годы всплыла на поверхность целая плеяда многообещающих молодых людей — офицеров, ученых, служителей искусства; некоторым из них предстояло потом прославить екатерининское царствование. Отменно воспитанные, сформировавшиеся за границей, приученные к французской цивилизации, они модернизировали культурную и политическую жизнь России второй половины XVIII столетия, но оставались твердыми приверженцами самодержавия. Указания или пожелания царицы, нередко выраженные лишь намеком, они исполняли тем скрупулезнее, чем ее харизма была ослепительнее, она изумляла как русских, так и чужестранцев.
Наружность императрицы Елизаветы вызывала единодушный восторг современников. Статная, с гордой посадкой головы, она пленяла грацией своих движений, особенно в танце. Взор царицы, чарующий даже ее недругов, и таинственная улыбка, заученная, но применявшаяся с толком, неизменно оставались ее оружием{2}. Что до характера, она представлялась женщиной противоречивой, даже ошеломляющей. Для русской царевны дочь Петра Великого была хорошо образованна, владела несколькими иностранными языками. Наделенная большой интуицией и практическим умом, она, при всей капризности и вспыльчивости, отличалась терпимостью и глубоким благочестием, но при всем том безумно любила роскошь, одурманивала себя ею. Ее наряды, драгоценности, пышные прически да, сверх того, празднества стали достоянием легенды. Зато по своей душевной конституции это была форменная лентяйка, выходившая из томного оцепенения лишь тогда, когда дела, по ее мнению, приобретали по-настоящему серьезный оборот: в кризисный период царица с головой погружалась в работу, приказывала, если потребуются указания, будить се в любой час ночи, но в обычное время решительность покидала ее, она становилась вялой, недоверчивой и могла довести дела правления до полного паралича. Когда же приходилось вникать в споры противоборствующих группировок, она выслушивала всех и затем действовала, полагаясь па политическую интуицию, весьма редко ее подводившую{3}.
В личной жизни императрицы двойственность ее натуры проявлялась столь же явственно. Елизавета любила жизнь, но особенно она любила мужчин: некоторые свидетели ее похождений с пеной у рта приписывали ей лихорадочную жажду секса — то, что в старину называли «бешенством матки»; другие насчитывали у нее, помимо морганатического супруга, целые десятки общепризнанных любовников. Свою интимную жизнь она прятала от любопытных взоров в покоях нескольких царских дворцов, расположенных в окрестностях Петербурга: затворялась там с очередным фаворитом-однодневкой. Она была изрядной кулинаркой, любила сама готовить и потчевать гостей. На заре своего царствования Елизавета устраивала регулярные приемы по средам и воскресеньям, на них собирались самые близкие — чаще всего это были члены ее семьи по материнской линии, подруги детства и наиболее доверенные наперсники. Во время этих собраний сотрапезники обсуждали текущие дела, давали правительнице советы. Елизаветинская эпоха стала первым примером воистину женского правления, ибо тогда пышно разодетые дамы стали вездесущими участницами политических дел. Можно вообразить изумление чужестранных послов, вынужденных, прежде чем обратиться к сведущему в важных для них вопросах министру, почтительно выслушивать мнения женщин, притом зачастую малограмотных!
Елизавету часто описывали как очаровательную дуреху, до одержимости увлеченную своими туалетами, поглощенную недозволенными утехами и праздными развлечениями{4}. Однако подобная фривольность отнюдь не мешала ей в полной мере сознавать важность роли самодержицы. Она желала оставить след в истории. Непрестанно стремилась влиять на умственную жизнь своего времени и его искусство. Под се влиянием музыка, опера, балет отрешались от французских и итальянских образцов ради того, чтобы в своих ритмах, мотивах и танцевальных па приблизиться к русской традиции. Елизаветинское барокко изысканностью форм и красок создавало впечатление новизны, в то время как религиозная архитектура, напротив, возобновила былую связь с византийской традицией. Одной из главных забот государыни было украшение Санкт-Петербурга, тут она не ограничивалась возведением дворцов для министров и придворных. Создание в городе комфортабельных условий жизни было одним из ее заветных замыслов. Тех мелких торговцев и предпринимателей, что замусоривали центр столицы, она оттуда выгнала, улицы приказала расширить, а сомнительные притоны и занятия проституцией запретила. Она также хотела освободить Россию от господства гильдии иноземных актеров, чьи таланты часто вызывали сомнение; Академия изящных искусств собрала под свое крыло новое поколение русских творцов. С именами Тредиаковского, Ломоносова и Сумарокова связан славный дебют, пережитый русской словесностью, а в 1756 году возникла первая стабильная театральная труппа. Академия наук объединила исследователей, что стекались в столицу со всех концов огромной империи. Просвещение не коснулось только церкви и армии. Одновременно с созданием Московского университета в 1755 году были основаны школы и библиотеки, призванные послужить новой элите.
Как бы то ни было, обновление в области наук и художеств осталось уделом знати, старинной пли новоявленной. Только у нее хватало средств, чтобы обеспечить себе жизнь в западном вкусе, о чем бы ни шла речь — о нарядах, кухне, развлечениях или обстановке жилища. Тогда-то французский язык стал «lingua franca», языком свободного общения для избранного круга столицы. Елизавета ввела при своем дворе обязательное владение «блистательным парижским» — не столько из симпатии к подданным Людовика XV, сколько затем, чтобы подогреть в новом поколении горячее всеобщее увлечение Европой.
