Андрей Иванов - Повседневная жизнь французов при Наполеоне

В те дни, когда пишущий эти строки редактировал перевод тюларовского «Наполеона»[1], наш читатель располагал весьма ограниченной литературой на эту тему. За исключением ставших классическими биографий Тарле и Манфреда[2] да вдруг вынырнувших с Запада поделок вроде дамской болтовни Кирхейзен или сомнительной книги Вейдера и Хэпгуда[3] почти ничего не было. Во всяком случае, в русскоязычную библиографию, приложенную к переводу, пришлось, чтобы заполнить лакуны, включить такие труды, как «Всеобщая история» Лависса и Рамбо. Неудивительно, что книга Тюлара произвела сенсацию: начались читательские конференции, посыпались письма из разных концов бывшего Советского Союза с просьбой «прислать экземплярчик», и «Молодая гвардия» оказалась вынужденной молниеносно подготовить второе издание.

Ныне положение радикально изменилось: когда я недавно забрел в престижный книжный магазин, в глазах зарябило от обилия названий, связанных с наполеоновской эпохой. Тут были и биографии, и справочники, и экскурсы военного профиля. И невольно подумалось: в подобных условиях нынешнему русскому писателю, возжелавшему бы вновь обратиться к наполеоновской теме, нужно обладать большой смелостью.

И вот такой писатель нашелся. Им оказался автор книги, лежащей перед нами.

«Повседневная жизнь французов при Наполеоне»… Собственно, схему «повседневной жизни» той поры уже дал Ж. Тюлар. Несмотря на крайнюю лаконичность (вспомним: во французском издании его книга вышла в серии «Livre de poche» — карманный формат), он сумел поднять целый пласт политической, экономической и культурной жизни Франции, причем, что особенно ново, дал все это в становлении и по отдельным регионам страны.

А. Иванов не пошел по «схеме Тюлара». Он избрал — и это его полное право — свой оригинальный путь, дав серию более или менее последовательно уложенных в хронологическое русло документированных этюдов и очерков. В каждом из них господствует какая-либо одна тема, например, организация армии и ее командного состава («Волонтеры и рекруты», «Мы — французские офицеры!»), военные кампании и отдельные сражения («В стране фараонов», «Замечательные битвы», «Расколотили нас!»), сельское хозяйство и промышленность («То, что приносит доход», «Вино — то же золото», «Картофель — наше спасение»), наука и культура («Институт — детище Конституции», «Почему Гёте не поехал в Париж», «Я вас приветствую, Давид!»), персоналии («Шапталь и шаптализация», «Иллюзорная жизнь Стендаля», «Сражения Доминика Ларрея»), замечательные явления эпохи («Мир мадам Тюссо», «Кафе “Режанс” и “автомат” Кемпелена») и т. д. Впрочем, в большинстве этюдов подобная моноплановость вовсе не исключает и иных линий. Так, рассказывая о египетской экспедиции, автор параллельно уделяет место науке, говоря об экономике, обращается и к политике, а рассказы о современниках и спутниках Наполеона умело вплетает во многие этюды, посвященные другой проблематике. А главное, все вместе эти на первый взгляд разноплановые и разрозненные сюжеты являются органическими частями целого; все они прочно повязаны зримым и незримым присутствием главного героя повествования, личность которого — и в этом большая заслуга автора — показана динамично и разносторонне. Можно спорить относительно отбора фактического материала, можно соглашаться или не соглашаться с авторскими оценками тех или иных событий и самого Наполеона, но книга, для создания которой использовано столь большое количество источников и литературы (а это видно хотя бы из приложенной библиографии) и которая содержит ряд интересных авторских находок, вполне заслуживает своего места на книжной полке читателя любого ранга и уровня, интересующегося Наполеоном и его временем.

А.П. Левандовский

Счастливы те, кому удалось избежать духа времени! Счастливы те, которые перешли через пропасть, глядя в небо! Несомненно, такие были, и они пожалеют нас.

«Уже час ночи. Мне сейчас подали письмо. В нем печальные вести. Душа моя взволнована, мне сообщают о смерти Шове. Он был комиссаром армии по финансовой части; ты встречала его у Барраса. Иногда, друг мой, мне необходимо, чтобы кто-нибудь утешил меня; я утешаюсь, когда пишу тебе, только тебе одной, мысль о которой может оказать такое влияние на мое нравственное состояние; тебе я должен рассказать о своих неприятностях. Что есть будущее? Что — прошлое? Что такое мы сами? Какой магический флюид окружает нас и мешает нам видеть то, что нам важнее всего было бы узнать? Мы рождаемся, живем, умираем среди чудесного. Надо ли удивляться, что жрецы, астрологи, шарлатаны пользуются этой склонностью, этим странным обстоятельством, овладевая нашим сознанием и направляя его по прихоти своих страстей? Шове умер; он был привязан ко мне; он мог бы оказать своей родине еще большие услуги. Последним его словом было, что он едет ко мне. О да, я вижу его тень: ведь он блуждает здесь, всюду он свистит в воздухе, душа его — в облаках, он будет благосклонен к моей судьбе. Но, безумец, я проливаю слезы дружбы. Кто знает, может быть, я скоро должен буду проливать слезы о непоправимом? Душа жизни моей, пиши мне с каждым курьером, без этого я не могу жить!..»

В Риме любовные письма этого человека имели огромный успех. Одна дама, прочитав их, сказала: «Видно, что он был итальянец».

Письмо, приведенное выше, вызвало наибольший интерес. И если бы не пара известных имен, обо всем говорящих искушенному читателю, то мы бы еще поломали голову над тем, в какую эпоху оно написано.

В те годы поэзия и романы рыцарских времен были очень популярны среди соотечественников автора письма — именно потому, что его короткий век напомнил рыцарский. Он был итальянцем. Он успел побывать в Африке. В детстве он даже думал о том, чтобы «обрушить зло на французский край», поскольку французы поработили его родину.

Он совершил много отважных подвигов и уподобился «Карлу, императору Римскому»[5]. Чего ему определенно недоставало — так это «придворного вежества». Он не любил «жрецов», а первого из них жестоко притеснял и подверг лишениям. Враги отомстили ему еще более жестоко.

Письмо было написано за неделю до феерической битвы при Монтенотте. Он обращал эти слова к женщине, которую безумно любил и которой открывал свою душу — чего она не поняла и не оценила. Он слал и слал ей подобные письма до тех пор, пока не узнал о ее супружеских изменах. После этого она перестала быть «божественной». Позже у него будет другая жена, но она не получит подобных писем.

Оноре де Бальзак вложил в его уста энергичные слова, произнесенные накануне другой битвы: «…вот триста тысяч человек… И что же, тридцать тысяч из них завтра умрут, умрут за родину! Среди пруссаков, быть может, есть великий механик, философ, гений, — и он погибнет. Мы, конечно, тоже лишимся каких-то неведомых нам великих людей. Наконец, может быть, и мне суждено стать свидетелем смерти моего лучшего друга. Но разве я стану роптать на Бога? Нет. Я промолчу. Знайте же… что надо умирать во имя законов своей страны так же, как здесь умирают во имя ее славы…»

Историки не зафиксировали того, чтобы загадочный человек произносил слова, выведенные писателем. Возможно, что Бальзак и не читал письма, написанного за десять лет до битвы при Йене. Но великий художник точно воспроизводит стиль, интонации и темы, волновавшие героя.

Он лишился друга — и «проливает слезы дружбы». Пройдет несколько лет — и он будет говорить об этом куда более сдержанно («Я промолчу»). А еще через несколько лет в порыве безудержного гнева воскликнет: «Что для меня значат двести тысяч человек?!»

Он писал, что «душа моя взволнована». Позже он скажет по-другому: «Надо быть твердым, надо иметь каменное сердце, иначе не надо ни вести войну, ни вмешиваться в дела правления».

Его друзья сложат головы один за другим. Перед смертью они станут просить его прекратить войну, но он лишь последует своему правилу подавлять чувства и останется твердым.