Россия: народ и империя, 1552–1917 - Джеффри Хоскинг

Как иностранный историк, я с некоторой робостью обращаюсь к русской публике с попыткой объяснить ей её собственную историю. Но я смею это сделать, поскольку моя «История Советского Союза» возбудила в России некоторый интерес и поскольку тот вопрос, которым я занимаюсь в новой книге, мне кажется решающим для судьбы России как в истории, так и в настоящее время. Хотя ход моего изложения обрывается в 1917 году, я пытаюсь в послесловии указать, как воздействовали дореволюционные процессы на советское и постсоветское общество и какие вопросы они ставят перед русскими сегодня.

Я хочу сердечно поблагодарить Андрея Николаевича Сахарова и его коллег в Институте российской истории РАН в Москве, которые неоднократно приглашали меня читать доклады на тему моей книги и сделали ценные замечания, и сотрудников Государственной Исторической библиотеки в Москве за помощь в подготовке русского издания. Лена Немировская, Юрий Сенокосов и Московская школа политических исследований поддерживали мои поиски, оказывали мне щедрое гостеприимство и давали мне много раз возможность развивать мои мысли перед слушателями, за это я им чрезвычайно благодарен.

В русском языке существуют два прилагательных: «русский» и «российский». Первое употребляется со словом «народ», второе — со словом «империя». Первое происходит от Русь, слова, традиционно применяемого для обозначений Киевского и Московского (на его ранней стадии) государств. Второе — производное от Россия, латинизированной формы, которая впервые, вероятно, возникла в Польше. Слово «Россия» появилось в Московии в XVI веке и вошло в привычный оборот в XVII веке — именно в то время, когда основывалась и расширялась империя.

Таким образом, русский язык уже отражает тот факт, что существует два вида «русскости», если можно так выразиться: первый связан с народом, языком и доимперскими княжествами, второй — с территорией, многонациональной империей, великой европейской державой. Их употребление не всегда отличается точной последовательностью, но любой русский человек признает, что эти два слова различны по тональности и ассоциациям. Русь — смиренная, простая, святая и, определённо, женского рода: часто говорят «матушка Русь», и поэт Александр Блок называл Русь «женою». Россия — величественная, космополитичная, светская и — с позволения грамматики — мужского рода. Культуролог Георгий Гачев так драматизировал различие между Русью и Россией: «Россия — русский Рок. Россия — и влечение, и идеал, и служба — но и прорва, погибель. Она оттянула русский народ, сняла его с Руси, мужика сделала солдатом, руководителем, начальником, но не хозяином».

Тема этой книги — как Россия воспрепятствовала расцвету Руси, или — если хотите — как строительство империи помешало формированию нации. Мой рассказ касается прежде всего русских. В последнее время появилось много книг о нерусских народах империи и проблемах их национального развития. Пора исправить этот перекос, уделив внимание прежде всего русским, чьё национальное сознание, возможно, пострадало от империи, носящей их имя, ещё больше.

* * *

Русские, особенно в XIX веке, всегда полагали, что их отличительная особенность — некоторые видели в ней проклятие — происходит от фундаментальной проблемы национального самосознания, тождественности, но лишь немногие западные историки принимали эту точку зрения всерьёз, предпочитая считать, что одержимость русских национальной проблемой — всего лишь предлог или оправдание имперского господства и реакционной политики.

Я полагаю, что русские правы, изломанность и неразвитость национального сознания явились основным историческим бременем в последние два века, и это бремя отнюдь не исчезло с распадом империи. Подобное утверждение может удивить соседей русского народа, привыкших считать русский национализм чрезмерно развитым и даже деспотичным. Это вполне понятная оптическая иллюзия, но тем не менее иллюзия, что я и постараюсь наглядно продемонстрировать.

Обществоведы с неохотой берутся за определение термина «нация», и действительно, когда такая попытка осуществляется, неизбежно оказывается, что одна или две нации попадают в разряд «аномальных» и не подходят под стандартное определение.

Однако я попробую.

Нация, на мой взгляд, — большой, занимающий некую территорию и социально дифференцированный конгломерат людей, разделяющих чувство общей судьбы и принадлежности к единому целому, то, что можно назвать социальным самосознанием.

Национальное сознание имеет два аспекта. Первый — гражданский: нация — это граждане, участвующие — или вовлечённые — в создании законов, их принятии и управлении через выборные центральные и местные органы, суды, а также политические партии, добровольные общества и другие институты гражданского общества. Второй аспект — этнический: нация — это общность людей, объединённых одним языком, культурой, традициями, историей, экономикой и территорией. В некоторых нациях один аспект доминирует над другим: французы, швейцарцы, американцы — нации прежде всего «гражданские», тогда как немцы и восточноевропейские народы, скорее, «этнические». По моему мнению, оба аспекта национального самосознания русских серьёзно пострадали от развития империи.

Лучше ли было бы для русских, если бы они смогли сформировать нацию? Полагаю, при этом их эволюция стала бы менее нестабильной, поляризированной и насильственной, особенно в XIX и XX веках. Именно в этот период национальное государство доказало, что является самой эффективной политической единицей не только в Европе, но и во всём мире, ведь именно это государство — самое большое из всех, способное вызвать и сохранить чувство общности и солидарности, порождающее лояльность и преданность и уменьшающее потребность в принуждении.

Национальное самосознание играет важную, компенсационную роль в период, когда действия рынка ломают прежние, более простые формы социальной солидарности. В эпоху крупномасштабных боевых действий оно ещё более важно, как отметил Чарльз Тилли: «Из-за своих преимуществ в способности преобразовать народные ресурсы в успех в международной войне большие национальные государства вытесняют империи, федерации, города-государства и всех других конкурентов в качестве господствующих европейских политических организаций и моделей для образующихся государств».

Империи, по контрасту, оказались слишком большими, неуклюжими, а главное, слишком разнородными, чтобы порождать такое же чувство общности. Это оказалось верным в отношении Габсбургской, Османской и Российской империй.

Существует, однако, многослойное национальное самосознание. Хороший пример этому — Британия XIX–XX веков, базирующаяся на четырёх этнических компонентах: англичане, валлийцы, шотландцы и ирландцы. В этот период именно ирландцы, наименее интегрированные из всех четырёх народов, спровоцировали несколько серьёзных кризисов британской политической системы. Перед российскими лидерами XIX–XX веков стоял большой вопрос: способны ли они внушить аналогичное многослойное национальное сознание ещё более разнородным этническим элементам империи? Подобная попытка предпринималась и царями, и — более систематично — советскими вождями.