Имитация негодования со стороны предателей вызвала только чувство брезгливости. Само название, «правительство обороны», было вопиющим обличением его членов. В этот скандальный день они разыграли свой последний фарс. Жюль Симон, собрав мэров и десяток высших офицеров (40), предложил передать верховное командование военным, способным реализовать определенный план. Тот жизнеспособный Париж, который деятели 4‑го сентября приняли, они предложили теперь оставить другой власти в истощенном и кровоточащем состоянии. Ни одного из присутствовавших на совещании деятелей не возмутило это позорное предложение. Они ограничились отказом от безнадежного наследия. Это было как раз тем, чего ждал от них Жюль Симон. Кто–то пробормотал: — Надо капитулировать. — Это был генерал Леконт. Мэры поняли, для чего их созвали, некоторые из них выдавили из себя слезу.
С этого времени Париж жил как пациент, ожидающий ампутации своих органов. Еще грохотали форты, еще приносили в лазареты убитых и раненых, но все знали, что Жюль Фавр уже в Версале. В полночь 27 января умолкли пушки. Бисмарк и Жюль Фавр пришли к почетномувзаимопониманию (41). Париж сдался.
На следующий день правительство обороны опубликовало основу переговоров — двухнедельное прекращение огня, немедленный созыв Законодательного собрания, сдача немцам фортов, разоружение всех солдат и ополченцев, за исключением одной дивизии. В городе воцарилась мрачная обстановка. В эти дни Париж поразил болевой шок. Состоялись лишь немногие демонстрации. С криками: — Долой предателей! — к ратуше пришел батальон Национальной гвардии. Вечером 400 офицеров подписали пакт сопротивления, выбрав своим командиром Брюнеля, отставного офицера, уволенного во время Империи из армии за республиканские убеждения и решившего идти маршем к восточным фортам, которыми командовал адмирал Сэссе, приобретший стараниями прессы репутацию Борепера. В полночь призыв к оружию и тревоге мобилизовал десятый, тринадцатый и двадцатый округа. Однако ночь была очень холодной, а национальные гвардейцы слишком безвольными, чтобы решиться на отчаянные действия. На призыв откликнулись лишь два–три батальона. Через два дня Брюнеля арестовали.
29 января на наших фортах водрузили немецкие флаги. Документы были подписаны накануне вечером. 400 000 человек, вооруженных мушкетами и пушками, сдались 200 000 немцев. Форты, линия внешнего обвода были разоружены. В двухнедельный срок Париж должен был уплатить 200 000 000 франков. Правительство хвасталось тем, что выторговало сохранение оружия Национальной гвардии, но все знали, что для разоружения гвардейцев потребовалось бы штурмовать город. В общем, не согласное с капитуляцией Парижа, правительство национальной обороны сдало всю Францию. Условия перемирия затрагивало все армии провинций, кроме армии Бурбаки, единственной армии, которая выиграла от соглашения с немцами.
В следующие дни поступили некоторые вести из провинций. Стало известно, что Бурбаки, под давлением пруссаков и после комической инсценировки самоубийства, двинул всю свою армию в Швейцарию. Физиономия и слабость депутации оборонцев в провинциях только начали проявлять себя, когда в газете Motd’Ordre, которую основал Рошфор, вышедший из правительства 31 октября, появилась прокламация Гамбетты. Она заклеймила позорный мир и всю литанию декретов радикалов: не избираемость всех крупных функционеров и официальных депутатов Империи; роспуск генеральных советов; устранение некоторых судей (42), которые являлись частью смешанной комиссии 2‑го декабря. Игнорировалось только то, что в течение всей войны депутация действовала вопреки своим последним декретам, которые, исходя от рушащейся власти, представляли собой всего лишь электоральные трюки, а имя Гамбетты значилось в большинстве избирательных списков.
Некоторые буржуазные газеты поддержали Жюль—Фавра и Пикара, у которых хватило здравого смысла представить себя не имеющими себе равных в правительстве. Ни одна из этих газет не посмела докатиться до поддержки Трошю, Симона и Ферри. Ложное многообразие электоральных списков, предложенных Республиканской партией, объясняет ее бессилие в ходе осады. Деятели 1848 года отказались принять Бланки, но согласились с вхождением в списки нескольких членов Интернационала, чтобы использовать его название в своих целях. Их список, смесь неоякобинцев и социалистов, получил название «первого из четырех комитетов». Клубы и общества рабочих составили списки более определенного характера. Один из списков носил имя депутата от немецких социалистов Либкнехта. Наиболее радикальным был список от Кордери.
Интернационал и Федерация обществ рабочих, действовавшие во время осады невнятно и дезорганизовано, воспрянули с выработкой новой программы. В ней говорилось: «Нам нужно, чтобы среди тех, кто придет во власть, были и рабочие». Эти организации пришли к соглашению с Комитетом двадцати округов. Три организации выпустили такой же манифест. «Вот — говорилось в нем, — список кандидатов, представленных от имени нового мира партией, лишенной наследства. Франция стоит на пороге преобразований, рабочие имеют право находить и занимать свои места в новом порядке вещей. Социалистические революционные кандидатуры отрицают право оспаривать существование Республики, подтверждают необходимость доступа рабочих к политической власти, необходимость свержения олигархического правительства и промышленного феодализма». Наряду с рядом имен, известных обществу, — Бланки, Гамбо, Гарибальди, Феликса Пиа, Ранвие, Тридо, Лонге, Лефрансе, Валлеса — эти социалистические кандидаты были популярны только в рабочих кварталах. Среди механиков, обувщиков, металлистов, портных, плотников, поваров, столяров–краснодеревщиков, граверов (43). Однако прокламаций этих организаций было мало. Люди, лишенные наследства, не могли состязаться с буржуазным истеблишментом. Их времени предстояло наступить позднее, когда две трети из них были избраны в Коммуну. Сейчас же получили мандаты только те, которые были приняты газетами среднего класса. Их было пятеро: Гарибальди, Гамбо, Феликс Пиа, Толен и Мало.
Список представителей от 8‑го февраля выглядел шутовством. Он включал все оттенки республиканцев и всех политических фантазеров. Луи Блан, который вел себя паинькой во время осады и поддерживался всеми комитетами, кроме комитета Кордери, возглавлял список с 216 000 голосов. За ним следовали Виктор Гюго, Гамбетта и Гарибальди. Делеклюз получил 154 000 голосов. Затем шла пестрая масса пережитков якобинства, радикалов, офицеров, мэров, журналистов и фантазеров. В список проник единственный член правительства, Жюль Фавр, несмотря на то, что его частная жизнь была разоблачена Мийером, которого тоже избрали (44). К вящей несправедливости, бдительный страж, единственный журналист, который во время осады всегда демонстрировал проницательность, Бланки, получил всего 52 000 голосов, примерно столько, сколько подали за противников плебисцита, в то время как Феликс Пиа получил 145 000 за свои статьи в Combat (45).
Суматошное нелепое голосование, по крайней мере, подтвердило популярность идеи Республики. Париж, попранный империей и либералами, ухватился за Республику, которая обещала ему лучшее будущее. Но даже до того, как объявили результаты выборов, он услышал свирепый рык реакции, исходивший из провинциальных избирательных урн. Перед тем как единственный из его представителей покинул город, Париж увидел, как к Бордо направились отряды крестьян, Pourceaugnacs (свинопасов), мрачных клерикалов, призраков 1815, 1830, 1848 г.г., высоких и низких реакционеров, которые, ворча и ярясь, двинулись на овладение Францией милостью всеобщего избирательного права. Что означал этот циничный маскарад? Каким образом эта подземная растительность ухитрилась прорваться и перерасти верхушку страны?
Надо было Парижу и провинциям подвергнуться разгрому, прусскому Шейлоку — выкачать из нас миллиарды и вырезать фунт нашей плоти. Нужно было состоянию застоя отягощать в течение четырех лет сорок два департамента, лишить жизни, либо согнать с родной земли 100 000 французов, черному братству — водить по всей Франции свои процессии, чтобы осуществить эту большую консервативную махинацию. Махинацию, которую от первого своего часа до окончательного краха, революционеры Парижа и провинций не прекращали осуждать перед лицом наших вероломных или инертных правителей.
В провинциях поле боя и тактика не соответствовали друг другу. Заговор, вместо того, чтобы осуществиться правительством, расстроил его планы. В течение всего сентября реакционеры прятались в своих берлогах. Правительство национальной обороны забыло об одном элементе обороны — провинциях, 76 департаментах. Но этот элемент бурлил, демонстрировал жизнеспособность. Только они сдерживали реакцию. Лионцы даже раньше парижан поняли свой долг. Утром 4‑го сентября Лион провозгласил республику, водрузил красный флаг и учредил Комитет общественной безопасности. Марсель и Тулуза организовали региональные комиссии. Оборонцы ничего не поняли в этом патриотическом порыве. Они думали, что Франция раскололась, и отправили для восстановления единства двух весьма запятнанных фигур, Кремье и Глэ—Бизуа, наряду с бывшим губернатором Канна, бонапартистом, адмиралом Фуришо.
