Сажая своих ветеранов на землю, Сулла стремился, очевидно, создать всем ему обязанный слой населения, создать определенную опору в масштабе всей Италии. В самом Риме опорой для него стали 10 тыс. так называемых корнелиев — отпущенные им на волю и получившие права римских граждан рабы тех, кто погиб при проскрипциях. Умело используя всех этих людей, Сулла мог оказывать достаточно ощутимое влияние на ход и деятельность комиций.
Сулла был провозглашен диктатором на неограниченный срок и наделен самыми широкими полномочиями по устройству государства и изданию законов. Диктаторы не назначались в Риме со времен второй Пунической войны, т.е. более 120 лет. Кроме того, диктатура, объявлявшаяся в случае крайней военной опасности, всегда ограничивалась полугодичным сроком. Сулла был первым «бессрочным» диктатором. Кроме того, провозглашалось, что он не несет никакой ответственности за все происшедшее, а на будущее получает полную власть карать смертью, лишать имущества, выводить колонии, основывать и разрушать города, отбирать царства и жаловать их, кому пожелает.
Суллой были восстановлены все те новшества и изменения, которые он внес в римское государственное устройство, после того как захватил Рим в первый раз. Еще более увеличивалось значение сената, в частности расширялись его судебные функции. Увеличивалось и общее число магистратов: вместо шести преторов теперь избиралось восемь, вместо восьми квесторов — двадцать. Консулы и преторы по истечении срока (годичного) пребывания в своей должности назначались наместниками провинций. Наряду с этим еще больше ущемлялись права комиций и народных трибунов. Помимо того, что все свои законопроекты трибуны должны были согласовывать с сенатом, теперь объявлялось, что те, кто занимал должность народного трибуна, уже не имеют права домогаться какой–либо другой государственной должности. Таким образом, для людей, стремящихся занять руководящее положение в республике, трибунат обесценивался и даже мог служить препятствием, если иметь в виду дальнейшую карьеру. Такова была неписаная конституция, установившаяся в результате диктатуры Суллы.
Все вышеизложенное дает, на наш взгляд, определенные основания для некоторых выводов о деятельности Суллы, для его оценки как исторической личности. Нам представляется, что основной пружиной всей его деятельности было неуемное, ненасытное стремление к власти, непомерное честолюбие.
Надо сказать, что эти оба понятия — стремление к власти и честолюбие — отождествлялись самими древними авторами. Для римских историков, размышлявших о судьбах своего отечества, о его прошлом и настоящем, о причинах его расцвета и упадка, конечно, были недоступны такие понятия, как классовая борьба, роль народных масс, социально–экономические условия развития общества. Но тем не менее они пытались выяснить причины и суть явлений. Они пытались их найти в своих, кажущихся нам ныне наивными, представлениях о борьбе между «добром» и «злом», между добродетелями (virtutes) и пороками (vitia, flagitia), врожденными как у отдельных людей, так и целых поколений.
Еще Катон Старший провозгласил борьбу против иноземных «гнусностей и пороков» (nova flagitia), за восстановление старых римских добродетелей. Зловреднейшими из всех пороков он считал корыстолюбие и любовь к роскоши (avaritia, luxuria), а также честолюбие, тщеславие (ambitus). Те же пороки фигурируют у Полибия, когда он говорит о нарушении гражданского согласия в обществе. Насколько можно судить по сохранившимся фрагментам исторического труда Посидония, названные пороки играли не последнюю роль и в его теории упадка нравов. Наконец, мы встречаемся с развернутым обоснованием их роли и значения для судеб Римского государства, когда знакомимся с исторической концепцией Саллюстия.
Саллюстий, давая в одном из своих исторических экскурсов краткий обзор истории Рима, говорит сначала о счастливом периоде этой истории, «золотом веке». Однако, когда Римское государство окрепло, соседние племена и народы были подчинены и, наконец, сокрушен наиболее опасный соперник — Карфаген, тогда вдруг «судьба безудержно стала изливать свой гнев и все перемешалось». Именно с этого времени в обществе начали развиваться такие пороки, которые оказались первопричиной всех зол, — страсть к обогащению и жажда власти.
Саллюстий дает развернутое и чрезвычайно любопытное определение, характеристику этих двух основных пороков. Любовь к деньгам, корыстолюбие (avaritia) в корне подорвало верность, правдивость и прочие добрые чувства, научило высокомерию и жестокости, научило все считать продажным. Стремление же к власти или честолюбие (ambitio) — для Саллюстия эти понятия взаимозаменяемы — заставило многих людей стать лжецами и лицемерами, одно втайне держать на уме, а другое высказывать на словах, ценить дружбу и вражду не по существу, а исходя из соображений расчета и выгоды, заботиться лишь о благопристойности внешнего вида, а отнюдь не внутренних качеств. Кстати сказать, Саллюстий считает, что из этих двух пороков честолюбие все же более простительно, или, как он выражается, «ближе стоит к добродетели», алчность же, несомненно, более низкий порок, ведущий к грабежам и разбоям, как это и обнаружилось в полной мере после вторичного захвата власти Суллой.
Безусловно, характеризуя столь детально понятие властолюбия, Саллюстий имел перед глазами какой–то вполне конкретный «образец» (или образцы!), который и позволил ему перечислить столь типичные черты и особенности. Но если это был Сулла, то Саллюстий не смог уловить одной, и, пожалуй, наиболее яркой черты его характера. Сулла, конечно, не первый и не единственный государственный деятель Рима, который стремился к власти. Но властолюбие Суллы оказалось несколько иного типа, вернее, иного качества, чем аналогичное свойство его предшественников, в том числе и его непосредственного соперника Мария. В отличие от них всех, находившихся в плену у старых представлений и традиций, Сулла устремился к власти небывалым еще путем — не считаясь ни с чем, наперекор всем традициям и законам. Если его предшественники как–то сообразовывались с общепринятыми нормами морали, честно соблюдали «правила игры», то он был первым, кто рискнул нарушить их. И он же был первым, кто действовал в соответствии с принципом, провозглашающим, что победителя, героя не судят, что ему — все дозволено.
Не случайно многие из современных историков считают Суллу первым римским императором. Кстати, титул императора существовал в республиканском Риме с давних пор и поначалу не имел никакого монархического оттенка. Это был чисто военный почетный титул, которым обычно сами солдаты награждали победоносного полководца. Его имел и Сулла, и другие римские военачальники. Но, говоря о Сулле как о первом римском императоре, современные историки имеют уже в виду новое и более позднее значение термина, которое связывается с представлением о верховной (и фактически — единоличной) власти в государстве.
С более поздними римскими императорами Суллу сближает и такое специфическое обстоятельство, как опора на армию. Если Тацит в свое время сказал, что тайна империи заключается в армии, то Сулла и был тем государственным деятелем, который впервые разгадал эту тайну и осмелился использовать армию как орудие для вооруженного захвата власти. Более того, на протяжении всей своей деятельности он открыто опирался на армию, не менее открыто презирал народ и, наконец, столь же открыто и цинично делал ставку на террор и коррупцию. Плутарх говорит, что если полководцы стали добиваться первенства не доблестью, а насилием и стали нуждаться в войске для борьбы не против врагов, а против друг друга, что и заставляло их заискивать перед воинами и быть от них в зависимости, то начало этому злу положил Сулла. Он не только всячески угождал своему войску, прощая иногда солдатам крупные провинности (например, убийство одного из своих легатов еще во время Союзнической войны), но часто, желая сманить тех, кто служил под чужой командой, слишком щедро оделял своих солдат и таким образом «он развращал чужих воинов, толкая их на предательство, но так же и своих, делая их людьми безнадежно распущенными». Что же касается террора, то, не приводя слишком много примеров, достаточно вспомнить проскрипции и избиение пленных во время заседания сената в храме Беллоны. Лучшим и наиболее эффективным средством воздействия на массы Сулла считал страх, жестокость, террор. Правда, афоризм «пусть ненавидят, лишь бы боялись» принадлежит не ему, но фактически он поступал в согласии с этим принципом, хотя, очевидно, и считал, что тот, кто внушает страх, скорее импонирует толпе, чем заслуживает ее ненависть. Отсюда его совершенно особое отношение к собственной судьбе и карьере.
Сулла верил в свою счастливую звезду, в расположение к нему богов. Еще в годы Союзнической войны, когда завистники приписывали все успехи Суллы не его умению или опыту, но именно счастью, он не только не обижался на это, но сам раздувал подобные толки, охотно поддерживая версию об удаче и о благосклонности богов. После столь важной для него победы при Херонее он на поставленных им трофеях написал имена Марса, Виктории и Венеры в знак того, как говорит Плутарх, что своим успехом он не менее обязан счастью, чем искусству и силе. А когда он после празднования своего триумфа над Митридатом держал речь в народном собрании, то наряду с подвигами с не меньшей тщательностью отмечал и перечислял свои удачи, а в заключение речи повелел именовать его Счастливым (Felix). При ведении дел и переписке с греками он называл себя Эпафродитом, т.е. любимцем Афродиты. И, наконец, когда его жена Метелла родила двойню, то мальчика он назвал Фавстом, а девочку — Фавстой, поскольку у римлян слово faustum означало: «счастливое», «радостное».
