и переходные формы, и потому описали прежде всего зажиточных и богатых офеней, которые давно оставили пешие походы и содержали «счетов» – управляющих, которые помогали им управлять рядовыми офенями, торговавшими с воза, и «ходебщиками», ходившими с коробьями 866. Слово «коробейник» означало в те годы беднейший тип офени, «мелкоту», ходившую с коробом 867; часто слово фигурировало применительно к северным офеням, а не владимирским, которые подчеркнуто называли себя иначе («мазыки», «офени»).
На таком этнографическом фоне выбор Некрасова выглядит примечательным. Отталкиваясь от реальной истории убийства, поэт был свободен представить коробейников либо более зажиточными офенями, либо бедными ходебщиками. Выбор в пользу второго типа показывает, что Некрасов абстрагировался от «касты» офеней, как известно говорящих на особом офенском языке, следов которого в поэме нет и в помине, хотя у этнографов он был чрезвычайно популярен. Сюжет «Коробейников», напротив, тяготеет к народной универсальности, хотя специфические признаки и репутация коробейников все же просматриваются в некоторых сценах, обеспечивая тексту необходимую дозу этнографизма. Некрасов освобождается от полевой этнографии Максимова и Безобразова, уводя нужные намеки на периферию читательского внимания. Самый существенный намек, оставленный автором, касается раскольничества Тихоныча, на которое обратил внимание только А. М. Гаркави, увидевший в грозных причитаниях коробейника:
Ой ты, зелие кабашное,
Да китайские чаи,
Да курение табашное!
Бродим сами не свои.
<…>
грянут, грянут гласы трубные!
Станут мертвые вставать! 868 —
отзвуки эсхатологических представлений старообрядцев о конце света, знаках Антихриста в чае, вине и курении 869. В свете синхронного этнографического материала Максимова и Безобразова эти наблюдения получают дополнительное обоснование.
Некрасов тонко работает с широко обсуждавшейся в тогдашней прессе негативной репутацией офеней и коробейников. Ни о какой их идеализации в поэме речи не идет. Жители деревень, где торгуют коробейники, однозначно воспринимают их как «мошейников» и «кутейников» 870. Более того, в завязке поэмы вводится мотив греховности торгашества, словесной божбы и богохульства Тихоныча, словесно закладывающего свою душу черту:
Старый Тихоныч так божится
Из-за каждого гроша,
Что Ванюха только ежится:
«Пропади моя душа!
Чтоб тотчас же очи лопнули,
Чтобы с места мне не встать,
Провались!..»
<…>
Кабы в строку приходилися
Все-то речи продавца,
Все давно бы провалилися
До единого купца —
Сквозь сырую землю-матушку
Провалились бы… эх-эх! —
<…>
За дела-то душегубные
Как придется отвечать?
Вот и мы гневим всевышнего 871.
Рефлексивность и совестливость Тихоныча позволяют ему осознавать постоянный обман покупателей, креститься на мелькающие церкви, опасаться воров и, наконец, эсхатологически видеть в своем «душегубстве» знак грядущего конца света.
Некрасов принципиально выбирает именно ходебщиков-коробейников, торговавших бижутерией и тканями, а не (владимирских) офеней именно потому, что, как правило, основным товаром последних были народные картинки, книжки и иконы 872. Казалось бы, Некрасов, думающий в начале 1861 г. о распространении книг через офеней, мог, наоборот, сделать убитых коробейников разносчиками книжечек, «лошадьми просвещения», но не сделал этого. Причину следует искать в логике самого сюжета. Если бы коробейники были разносчиками книг, сюжет стал бы совсем иным и мог быть условно назван «Жестокое убийство благородного офени – дядюшки Якова». Специально написанный для детей в 1867 г., «Дядюшка Яков» представляет в творчестве Некрасова контрастную пару к «Коробейникам»: Яков – идеальный офеня, обменивающий буквари и книжки на вещи и дарящий книги неимущим детям: никаких спекуляций, чистое просвещение. Для многоаспектной поэмы, адресованной широкой взрослой аудитории, Некрасов специально выбирает более неоднозначную, драматизированную коллизию 873.
Наконец, проблематику греха и покаяния/наказания Некрасов развивает в образе лесника, к которому теперь самое время вернуться, так как это наиболее неоднозначный и «темный» образ поэмы. Как я полагаю, именно новелла Даля «Искушение» служит ключом для сведения воедино всех сюжетных деталей вокруг образа убийцы и их непротиворечивой интерпретации. Исследователи справедливо видели в леснике трагическую фигуру, но природу этой трагичности объясняли односторонне – через социальное угнетение 874. При внимательном прочтении текста оказывается, что лесник обуреваем теми же противоречиями, что и Тихоныч, и в этом заключается принцип универсальности, который Некрасов кладет в основу изображения народного сознания. Подобно тому как Тихоныч, боясь дьявола, переживает собственную спекулянтско-торгашескую греховность, лесник страдает от бесовского искушения богатством, но у него не хватает сил с ним справиться. Образ лесника строится на пересечении двух традиций – фольклорной (разбойничьи эпические песни, песни о Горе) и романтической литературной (балладная традиция). Первая заявлена в эпиграфе к VI главе («Только добрый молодец и жив бывал»), которая, как установили комментаторы, была заимствована из опубликованной в 1861 г. П. Н. Рыбниковым песни «Горе». Она представляет инвариантный сюжет всех песен о Горе, которое, как указывает Д. С. Лихачев, является персонификацией «злой судьбы», двойника человека, оборотной стороной его «я», роком 875. В песнях о Горе оно преследует молодца, нарушающего заветы родителей и пускающегося в разврат. В этой песне обрушивается на молодца сразу, немотивированно, куда бы он от него ни сбегал, даже в огнёвушку – горячку (ср. лихорадку лесника у Некрасова). В итоге Горе настигает молодца в могиле, из которой ему уже не выбраться. Далее следует взятая Некрасовым строка «Только добрый молодец и жив бывал», что значит «Не долго прожил на белом свете молодец». Показательно, что, как во многих песнях, и здесь Горе подпоясано лыком (ср. пояс из лыка у лесника), т. е. прикидывается бедным крестьянином 876. По нашему мнению, эпиграф из песни «Горе» относится в большей степени к леснику (но, заметим, может быть спроецирован и на самих коробейников, жизнь которых оказалась недолгой) 877. Отсылка к песне о «Горе» подсвечивает важнейший мотив поэмы – раздвоенность, расколотость крестьянской личности, темная сторона которой (часто в виде беса) постоянно борется со светлой, что соответствует традиционному религиозному представлению, описанному мной в главе 12. Некрасов нагнетает неопределенность вокруг фигуры лесника, однако, внимательно соотнеся все детали, мы все-таки можем прийти к однозначному выводу.
Прежде всего, «лесником» герой именует себя сам – для того чтобы усыпить внимание и подозрительность коробейников. Детали его одежды и снаряжения говорят о другом. Двуствольное ружье охотника едва пригодно для стрельбы («Сколько ниток понамотано! В палец щели у замков»), что вряд ли было характерно для крепостных крестьян, официально назначенных лесниками помещичьих угодий (ср. исправность инвентаря бирюка-лесника в рассказе «Бирюк» из «Записок охотника»). Сам охотник тщедушен и слаб,
