КОЛОНИАЛИЗМ СРЕДНИХ ВЕКОВ И НОВОГО ВРЕМЕНИ
Совершенно очевидно, что протекавшая в Высокое Средневековье «экспансия Европы» имела черты, роднившие ее с заокеанской экспансией Нового времени. Одновременно она имела и ряд принципиальных отличительных особенностей. Одна из таких черт особенно резко отличает ее от, скажем, европейского империализма XIX и XX веков, по крайней мере если исходить из классического определения этого явления. Принято считать, что империализм Нового времени усугубил крупномасштабную глобальную дифференциацию: индустриальные регионы, жадные до сырьевых ресурсов и новых рынков, оказались в постоянной зависимости от регионов, выступающих в роли поставщиков сырья и потребителей готовой продукции. Конечно, эта картина грешит сильным упрощением, но в общем и целом она верна, что можно, в частности, подтвердить даже краткой историей каучука и меди в Новое время.
Колониализм Средних веков был в корне иным. Заселяя Ирландию, Померанию и Андалусию, англо-нормандцы, немцы и кастильцы не создавали какую-то новую модель регионального подчинения, а воспроизводили существующую у них на родине. Основывая города, церкви и поместья, они бесхитростно копировали ту социальную структуру, с какой были хорошо знакомы у себя дома. Итогом этой колониальной политики было не создание «колоний» в смысле зависимых территорий, а распространение — методом клеточного деления — культурных и общественных моделей, существовавших в сердце католического мира. Новые территории были изначально тесно интегрированы в старые. Путешественники Позднего Средневековья, отправляющиеся из Магдебурга в Берлин и оттуда во Вроцлав, либо из Бургоса до Толедо и оттуда в Севилью, едва ли замечали момент пересечения каких-либо социокультурных границ.
В этом и заключается причина, по которой при описании экспансии Высокого Средневековья формулу «ядро-периферия» нельзя считать вполне удачной, хотя без нее и трудно обойтись. С одной стороны, в определенном смысле схема «центр-окраины» достаточно обоснованна: к началу XIV века потомки французских фамилий правили Ирландией и Грецией, немецких — Пруссией и Бранденбургом, английских — Ирландией и Уэльсом, итальянских — Критом, кастильских — Андалусией. Очевидно наличие центробежного передвижения людей и власти, которое не уравновешивалось никаким движением в обратном направлении. С другой стороны, выражение «ядро-периферия» может отчасти ввести в заблуждение, поскольку чаще оно подразумевает постоянную или долговременную функциональную субординацию периферии по отношению к центру. А именно такой субординации в средневековом колониализме не было. Это были процессы воспроизведения, копирования, но не дифференциации.
Главными агентами этой экспансии методом воссоздания известной модели были не могущественные монархии (устоим перед искушением назвать их государствами), а консорциумы, «предпринимательские» союзы франкского рыцарства, католического духовенства, купечества, горожан и — без права голоса — крестьянства. Много говорилось о том, что соратниками по таким колониальным начинаниям, как англо-нормандское вторжение в кельтские земли или расселение немцев по Восточной Европе, становились чаще всего случайно, на один раз. В результате образовалось множество независимых или фактически независимых государственных образований на окраинах Европы — княжества Виллардуэнов в Морее, первых нормандских княжеств на юге Италии, автономной Валенсии под властью Сида, Лейнстера под властью Стронгбоу, Ольстера под властью де Курси или Бранденбурга под властью маркграфов. Только в нескольких случаях экспансия принимала форму расширения королевств — так было, прежде всего, на Пиренейском полуострове. При том, что для испанской Реконкисты вопрос расширения границ монархии имел первостепенную важность, даже здесь оставалось место для значительных, автономных городских общин, со своими фуэрос, отрядами ополчения и систематическими приграничными боевыми действиями локального характера{1015}.
Ситуация на восточных границах Германского королевства ясно показывает, что и в отсутствие централизованного руководства экспансия вполне могла быть успешной. В XII–XIII веках завоевание и колонизация практически удвоили сферу немецкого присутствия и политического влияния. Участие германских королей в этом процессе было минимальным. В X веке наоборот, успех территориальной экспансии на восточных границах обеспечило полновесное участие со стороны правящей династии Отгонов. В этот, более ранний, период главным залогом успеха рискованного завоевательного похода становилась концентрация ресурсов под монаршим руководством. В Высокое Средневековье продвижение немецких феодалов и поселенцев в глубь Восточной Европы проходило под водительством сразу нескольких лидеров.
В действительности усиление некоторых ведущих королевств Западной Европы, наблюдавшееся на рубеже XIV века, фактически несколько затормозило экспансию католической Европы. В XI–XII веках аморфные вооруженные стычки локального значения сохраняли массу энергии, то есть людской силы, ресурсов и политической воли, для кампаний, направленных вовне франкского мира. К XIII столетию крупные державы уже стремились к монопольному осуществлению своих агрессивных замыслов и подчас главные свои усилия направляли друг на друга, нежели на внешнюю территориальную экспансию, хотя их могущество намного превосходило мощь королевств предшествующего периода. Карл Анжуйский, чьи далеко идущие притязания на господство реализовались в Сицилии, Морее и Иерусалимском королевстве, оказался по сути чересчур занят борьбой со своими западными соперниками, чтобы стать опорой католическим государствам восточного Средиземноморья. Когда в 1291 году Утремер окончательно пал под ударами мусульман, две великие державы, Франция и Арагон, схватились в смертельной битве за господство. Французский король Филипп Красивый был самым могущественным правителем христианского мира, однако он никак не стремился к экспансии этого мира. Пример его современника Эдуарда I Английского, чье завоевание Уэльса и включение его в состав королевства можно рассматривать как заключительный аккорд англо-нормандской экспансии в этой части кельтского мира, показывает, что в тех случаях, когда крупные унитарные государства XII–XIV столетия действительно концентрировали усилия на экспансии, они могли добиваться сокрушительных по своей эффективности результатов. Однако более типичной для того периода оказалась нескончаемая борьба между западноевропейскими державами, получившая название Столетней войны.
Таким образом, не аппарат королевской власти, а консорциум рыцарства, духовенства и купечества стал главным инструментом экспансионистского движения XI–XII веков в его наиболее типичных формах. Классическим случаем предприятия, осуществленного таким консорциумом, был крестовый поход в Восточном Средиземноморье. Политическая карта Леванта в XII–XIII веках претерпела изменения не в силу искусства государственного управления, явленного королем или императором, а благодаря своеобразному объединению усилий западных феодалов и рыцарей, независимого и послушного Риму духовенства и итальянского купечества, различавшихся не только происхождением и положением в обществе, но и своими побудительными мотивами. Современники рисовали армии первого крестового похода как воинство «без господина и без князя», сражавшееся «без короля и без императора»{1016}. Однако создание Утремера явилось самым поразительным примером того, как воины-аристократы, клерикальная элита и городское купечество латинского Запада умели объединять свои силы, подчас безо всякого монаршего руководства, в деле создания новых государственных образований и новых поселений. Колонизация Восточной Прибалтики дает пример рождения совершенно новой общественно-политической модели — так называемого Орденштата (то есть «Орденского государства») — в результате деятельности немецких купцов и миссионеров, жадных до земли феодалов и крестьян, руководимой и направляемой властью одного из международных военных орденов.
Интересы рыцарства, купечества, крестьянства и духовенства, которые могли входить или не входить в состав таких союзов, конечно, не всегда совпадали. В языческой Восточной Европе миссионерское духовенство поднимало свой голос против чрезмерной алчности и беспощадности светских завоевателей, чья неуемная жадность и жестокость вызывали у коренного населения лишь протест против обращения в христианство, не оставляя шанса для мирного совершения крещения. Тевтонские рыцари могли торжественно сообщать немецким купцам, как они «сражались за расширение нашей веры и вашей торговли»{1017}, однако соотношение коммерческих интересов крестоносцев с общими задачами их движения в каждом конкретном случае принимало иную форму, так что эта взаимосвязь могла быть не только взаимовыгодной, но и взаиморазрушающей. Недвусмысленным примером служат неоднократные и тщетные попытки папы римского запретить итальянским купцам продавать военное снаряжение в исламские страны. К примеру, Александрия была не только крупным мусульманским центром, но и одним из крупнейших торговых городов Средиземноморья. И венецианский, генуэзский или пизанский торговец едва ли стал бы участвовать в ее разграблении заодно с франкскими рыцарями — скорее он предпочел бы вести там торговлю под защитой мусульманского правителя. Зачастую франкские рыцари восточного Средиземноморья не могли похвастать независимостью или каким-то влиянием в отношении итальянских купцов, контролировавших их морские перевозки. В 1298 году в ответ на жалобу одного венецианского купца, что он был ограблен каким-то генуэзцем, кипрский король возразил, что «не вмешивается в отношения генуэзцев и венецианцев»{1018}. Со стороны этого франка-крестоносца было весьма дальновидно держаться в стороне от каких бы то ни было конфликтов между итальянскими купцами.
