Вербная неделя, предшествовавшая Страстной и празднику Пасхи, испокон веков была периодом народных увеселений. В четверг на Красной площади, у Кремлевской стены, открывалась огромнейшая ярмарка. Здесь как московские, так и пригородные кустари продавали свои незатейливые товары, но и городские мелкие ремесленники не чуждались раскинуть там свои палатки. Главною особенностью этого торжища было то, что на нем продавались и покупались по преимуществу не хозяйственные, а увеселительные товары. Это, в полном смысле слова, был детский базар. Чего-чего там только не продавалось: и огромные шары, летавшие по воздуху, и золотые рыбки, и птицы, и обезьянки, сфабрикованные из синели, и всякие забавные головоломки, и совершенно ныне вышедшие из употребления морские жители и тещины языки, а также бесчисленное количество всевозможных сластей, многие из которых изготовлялись тут же и продавались «с пылу, с жару». Порой иной разгулявшийся затейник покупал сразу десять шаров, привязывал к ним здесь же приобретенного большого картонного паяца или куклу и пускал их в высь поднебесную, к общему удовольствию зрителей. Главным посетителем этого базара был простой люд — рабочие (благо, в конце недели многие фабрики закрывались), мастеровые, мещане, мелкое купечество — и все обязательно семейно. На «огромный» капитал в двадцать — тридцать копеек там можно было приобрести уйму товара, начиная от всяких свистулек и кончая живыми золотыми рыбками в банке. На этом древнейшем московском народном торжище всегда чувствовалось неподдельное, подлинное веселье, и приходится удивляться, что в наши дни не делаются попытки его возродить.
Одной из особенностей вербного торга было то, что каждый новый год на нем появлялись какие-нибудь новинки, созданные изобретательной фантазией народа, а выкрики торговцев крепко западали в память своей остроумной изощренностью. Редкое крупное политическое событие не находило себе отражения на этом базаре.
Моя мать каждый год водила меня на «Вербу», и это доставляло мне большое удовольствие. Московская знать принимала также участие в этом весеннем базаре, но считала для себя неприличным «гулять» вместе с простым народом, а потому превращала субботу и воскресенье в своеобразную выставку своего тщеславия. Длинная вереница экипажей двигалась по кругу по Красной площади, в погожие дни растягиваясь по Тверской, чуть ли не до Белорусского вокзала. В экипажах сидели расфранченные и явно скучающие московские богатеи, щеголяя своими туалетами и роскошными выездами и наблюдая, как веселится народ. Лишь немногие наиболее «демократически настроенные» семьи отпускали на вербный торг своих детей под бдительным надзором гувернеров и гувернанток, которые своим присутствием исключали уже настоящее непринужденное веселье.
Учитывая эту склонность московской знати отмежеваться в эти дни от простого народа, и были придуманы вербные базары в Благородном собрании. До отца базары организовывал его старший брат, но после скоропостижной смерти последнего эта обязанность перешла к его младшему брату, как бы по наследству. Здесь отцу снова чрезвычайно пригодились его артистические связи, при помощи которых базары стали и интереснее и прибыльнее. Надо признаться, что на этих базарах было в достаточной мере и занимательно, и весело, в особенности для нас. непосредственно занятых какими-нибудь заданиями, но той непосредственной непринужденности, которая царила на Красной площади, здесь, конечно, не было.
Вербные базары способствовали моему знакомству с молодежью, среди которой до этого у меня почти не было товарищей. В особенности я сблизился с семьей
Кондрашовых. Кондрашовы принадлежали к старому русскому купечеству — их прадед еще в XVIII веке основал в России первую шелкоткацкую фабрику, изделия которой по качеству превосходили зарубежные ткани, а знаменитые кондрашовские портретные платки украшают поныне советские музеи. Молодежи в этой семье было много, и с нею мы часто запросто веселились как у них дома, так и на даче.
Особенно привлекательна была старшая дочь Кондрашовых, Наташа, которая имела особенность так-заразительно смеяться по всякому пустяку, что даже самые хмурые и брюзгливые люди не могли в такие минуты не улыбаться.
Из всей общественной деятельности отца наибольшее количество времени и забот отнимал у него Введенский народный дом. Дела в нем шли настолько хорошо, что отец решил открыть летний филиал театра в Сокольниках. Это начинание также увенчалось полным успехом. Дела театра приводили к нам в дом его деятелей и в первую очередь режиссеров. Двое из них стали нашими постоянными завсегдатаями. Сперва у нас появился Петр Петрович Лучинин. Сибарит по характеру, любивший вкусно поесть, крепко поспать и от души посмеяться, он одним своим видом успокаивал и вселял уверенность в каждого. Дальний потомок знаменитого М. В. Ломоносова, он был человеком культурным, обладавшим хорошим запасом знаний. В области своих прямых режиссерских обязанностей он, несомненно, был человеком одаренным, за что его и ценил отец. Однако по темпераменту Лучинин был полной антитезой отцу, что приводило к постоянным стычкам между ними. Иной раз отец доходил до полного отчаяния.
— Что мне с ним делать, — восклицал он, — ведь талантливый и знающий человек, но лень, лень!..
Все это в конце концов привело к разрыву, и место
Лучинина занял Николай Федорович Аксагарский. Собственно говоря, его настоящая фамилия была Рихтер и происходил он из обрусевших немецких дворян. Николай Федорович значительно отличался от Лучинина, он был аккуратен и исполнителен, но и у него была склонность если не к лени, то к созерцательной отрешенности. Кроме того, он пламенно любил природу, был заядлым охотником и рыболовом, и эта-то черта и сблизила его особенно с отцом. Помимо этого, как натура артистическая, он немного пел, немного играл на гитаре и этим самым стал необходимым нам, молодежи, которая стала бывать у нас и сосредоточивалась вокруг моей младшей тетки, которая часто у нас гостила.
Тем временем годы шли и события следовали одно за другим. Осенью 1911 года в Киеве был убит Столыпин. Этот небывалый по дерзости террористический акт взволновал общественность самим своим фактом, так как в конце концов Столыпина жалело только дворянство, и то наиболее реакционная ее часть, и деревенское кулачество. Торгово-промышленные круги относились к нему равнодушно, так как считали, что он мало делал для их укрепления и заботился лишь об интересах дворян. Однако все признавали, что Столыпин был единственным государственным деятелем царствования Николая II, правда, управлявшим методом виселиц, казней и ссылок. Волновало и другое, что выстрел был произведен провокатором, агентом охранного отделения. Это было ярким свидетельством того, что в правительственных органах творится что-то уж очень неладное.
Впоследствии мой близкий друг, киевский предводитель дворянства А. И. Дубяго рассказывал мне как очевидец обстоятельства этого события. Это произошло во время антракта в Киевском оперном театре. После того как зажгли свет в зрительном зале, царь долгое время не уходил из ложи и смотрел на публику в партере. Столыпин стоял около своего кресла, которое было перед креслом Дубяго. Богров прошел мимо них к оркестру, в это время Николай II ушел из ложи, тогда он вернулся назад и в расстоянии полутора шагов выхватил из кармана револьвер и, не целясь, в упор выстрелил в Столыпина. Тот схватился за грудь и стал оседать на ручку кресла. Дубяго подхватил его под мышки, Столыпин прошептал: «Это ничего, это сейчас пройдет». Тут подскочили люди и вынесли его из зала. Пуля попала в Владимирский крест и рикошетировала в область плевры.
Не прошло и года, как новое событие всколыхнуло всю страну. На Ленских приисках произошел зверский расстрел рабочих, по своей бессмысленности и жестокости равнявшийся Кровавому воскресенью. Это было новым доказательством полной неспособности правительства. Помню, как мой дед Носов, стоявший на весьма реакционных позициях, узнав об этом, воскликнул:
— Что они там, наверху, совсем с ума сошли! Хотят вконец озлобить против нас рабочих!
Однако верхи, по-видимому, считали подобные происшествия в порядке вещей и беспечно продолжали справлять различные юбилеи, обставляя их необычайной пышностью. Приближался юбилей Отечественной войны 1812 года, события, особенно близкого Москве, которая и делалась центром всех предполагаемых торжеств.
Среди многочисленных мероприятий, связанных с этой датой, было и устройство грандиозной юбилейной выставки, вся организация которой была возложена на моего отца. Выставка заняла весь верхний этаж Исторического музея и, по общим отзывам, удалась. В память о ней остался большой, роскошно изданный каталог. Не стоило бы упоминать об этом событии, если бы не один любопытный инцидент, который произошел при ее организации. Среди экспонатов, предназначенных для выставки, были законченные эскизы художника Рубо к подготовляемой им панораме Бородинского сражения. Не помню подробностей, но уже при поступлении этого экспоната прозошли какие-то споры — Рубо обуславливал место их развески, а отец на это не соглашался и, в конечном итоге, вовсе отказался от эскизов, под предлогом, что панорама еще не написана. Рубо этого не ожидал и обратился за помощью к своему покровителю великому князю Николаю Михайловичу, который оказал соответствующее давление, и эскизы были вновь приняты на выставку, на открытии которой был царь. Через несколько дней после этого Рубо вдруг потребовал свои эскизы обратно и, естественно, получил отказ. Он снова прибегнул к Николаю Михайловичу, который лично знал отца и неоднократно пользовался материалами из его собраний для своих изданий.
