Гарри проявлял необычайную осведомленность обо всем, что происходило в Советской России. Он даже любил похвастать этим. Однажды за обедом просто для того, чтобы развлечь и позабавить княгиню, Гарри извлек из кармана мелко исписанный лист и, смеясь, предложил:
- Мама, не хотите ли послушать, что говорит Ленин относительно Польши? Право, это очень интересно.
- Сомневаюсь, чтобы это было интересно, - улыбнулась княгиня, - но если вы так хотите, милый Гарри, прочтите, что он такое говорит. Может быть, ему удастся пропитать коммунистическими идеями нашу Люси!
- Ну это едва ли, мама! Люси так поглощена балами, нарядами и флиртом...
- Можете быть спокойны, Гарри, Люси никогда не перейдет границы.
- Я знаю! - рассмеялся Гарри. - К тому же у меня профессиональная привычка: за моей прелестной Люси приглядывают мои люди.
Весь этот разговор происходил в присутствии белокурой супруги Гарри, но она так увлечена была пломбиром... И вообще ей все нравилось в том образе жизни, какой она вела. Довольно она погубила безвозвратного времени в деревне, в Прохладном! Теперь она наверстывала упущенное.
Между тем Гарри развернул лист и прочел донесение своего агента, хотя все изложенное в донесении далеко не было секретом:
"Сообщаю также, что глава Советского правительства предпринимает шаги по подготовке контрудара в ответ на агрессию Польши".
- Занятно! - вставила свое слово княгиня.
Гарри стал читать дальше. Он прочел с большим выражением донесение, где приводились якобы дословные заявления главы Советского правительства.
Княгиня попросила его прочесть все еще раз.
Гарри прочел и с усмешкой добавил:
- Разумеется, они осведомлены о том, что в Польшу везут военное снаряжение. Они заявляют, что не боятся этого, а прямо обещают дать нам хороший урок.
- Неужели так и говорят? - спросила после некоторой паузы княгиня.
Голос ее был тревожен.
- Так и говорят.
- А вдруг они и в самом деде окажутся сильнее, чем мы думаем?
- Вряд ли. Поезда с оружием и снаряжением действительно идут сюда непрерывно. Кроме того, в Польше объявлена всеобщая мобилизация. Это может дать армию в семьсот тысяч человек...
- Гарри! - взмолилась наконец Люси. - Ты скоро кончишь свои умные разговоры? Неужели они тебе не наскучили за день?
- Девочка, - возразил Гарри, любуясь на фамильный герб, вышитый на салфетке, - ты можешь не слушать, а мама должна же быть в курсе событий.
Это не были слова, сказанные на ветер. Княгиня не только научилась разбираться в событиях, но и "делать события", по выражению Гарри. У них стали все чаще появляться влиятельные лица, с которыми полезно было неофициально поговорить, высказать мимоходом самое главное и выспросить кое о чем. Это вполне удобно было делать именно княгине.
Для Люси Гарри отвел другую роль: она должна была служить приманкой. Гарри допускал, чтобы за его женой слегка волочились некоторые ясновельможные паны и дипломаты. Но для Люси было необязательно что-нибудь понимать в политике.
Вот и сейчас - как наивно она рассуждала!
- Прелесть! - восхищался Гарри.
- Но скоро наконец начнется эта хваленая война, о которой твердят столько времени? - капризно надула губки Люси. - Мне хочется показать свои туалеты московским барыням, когда вы займете Москву.
- Московские барыни здесь, в Варшаве, или в Швейцарии и Париже... В Москве остались только те знаменитые кухарки, которым большевики хотят доверить управление государством! - закричал, забавляясь, Гарри.
Это заявление развеселило всех присутствующих. Гарри такой остроумный! И приятно то, что он никогда не важничает, не корчит из себя персону, как делают почти все мужчины.
6
Маленькие люди с большой фантазией занимали посты в польском правительстве. Им мечталось о Сигизмунде Третьем и Стефане Батории, они читали учебники истории, вовсе пропуская главы о времени Ивана Грозного, Петра Великого, но заучивая наизусть воинственные страницы Пассека.
Короче говоря, они хотели воевать. Ведь были же случаи, что их предки одерживали победы! К тому же, если Стефан Баторий, чтобы достать средства на поход против Данцига, заложил свои драгоценности, а королева Мария Гонзаго отдала все свое приданое на ведение войны против турок, то теперь расходы брали на себя европейские и заокеанские друзья.
Пилсудскому показалось, что игра будет беспроигрышная, и он решил вписать в историю свое имя.
Тринадцатую пехотную польскую дивизию формировали, обучали и экипировали во Франции. Французские специалисты призваны были вложить наполеоновский дух в польских солдат. Познанцев муштровали в Германии. Германские правители совали в руки польского солдата оружие и подстрекали его, все еще не утратив веры в Шлиффена и его военные теории. Они были щедры - американские дядюшки, английские кумовья, французские радетели! Все готовы были помочь, снабдить, воодушевить. Новый удар, который подготавливали на Западе, должен быть смертельным для Советской власти!
Александр Станиславович Скоповский был такого же мнения. Получив известие о смерти сына и поняв, что он остался один на свете, никому не нужный, старый, больной, Скоповский не сразу опомнился. Он стал угрюмым, раздражительным. Он часто думал о смерти и приходил в бешенство от мысли, что наследство достанется каким-то случайным людям.
Узнав о планах нападения на Советскую Россию со стороны Польши, Скоповский оживился, снова стал заниматься политикой, снова стал на что-то надеяться. Может быть, он думал, что после победы над Советами ему удастся найти где-нибудь в тюремных застенках свою несчастную Ксению? Или ему хотелось мстить, мстить за погибшие надежды, за одиночество, за охватывающее все его существо безграничное отчаяние?
Он поехал в Варшаву, восстановил старые связи. Был принят генералом Вейганом.
- Ну хорошо, - говорил тихим, усталым голосом генерал, желая показать, что ему даже надоело произносить эти азбучные истины. - Ну хорошо, даже допустим (хотя это абсурдно!), допустим даже, что прекрасно одетая и отлично вооруженная польская армия все-таки отступит под напором красных. Допустим, что это случится, даже несмотря на то, что мы бросаем сюда десять дивизий Симона Петлюры. Но ведь нам этого только и надо. В тот момент, как красные войска с боями будут преследовать поляков, в тыл им ударят соединения генерала Врангеля... Нет, дорогой друг, все учтено, предусмотрено. Стране Советов осталось жить считанные дни! Если я ошибаюсь, можете меня отправить в больницу Иоанна Божьего. Но вы видите сами, я в здравом уме и памяти!
Скоповский рассматривал нездоровое, кислое лицо Вейгана, рассеянно переводил взор на портреты, развешанные по стенам...
- Меня искренне радует, генерал, горячая поддержка западных держав, и может ли не победить армия, воодушевленная идеей: "Польша от моря до моря, Польша от Данцига до Одессы"?! Ведь это значит - перекроить всю карту Европы! Это новая эра! Я, генерал, потерял в битвах с красной опасностью сына, потерял дочь, я остался один на свете... как перст!
- Печально, печально, разрешите выразить вам сочувствие...
- И я принял решение сам сражаться. Да, я уже заявил об этом Пилсудскому. Я хочу лично участвовать в крестовом походе против этих варваров!
- Похвально, похвально, месье, разрешите выразить вам мою благодарность. История впишет ваш благородный поступок в манускрипты, да-с, запечатлеет сие в воспоминаниях очевидцев... Вам, конечно, известно, что Советское правительство в четвертый раз обращается с предложением мира? Мы рассматриваем это как признак слабости Москвы. Что вы скажете? Если Москва предлагает мир, торопись начать военные действия! А? Как вы полагаете, месье? Золотое правило, которого всегда надо придерживаться!
Как обрадовался Скоповский, узнав, что княгиня Долгорукова приехала в Варшаву! Он тотчас же навестил ее. Его приняли как близкого человека.
- Княгиня, я потерял за это время сына и дочь, а сейчас хочу на алтарь отечества положить и свои бренные кости, - театрально произнес Скоповский.
- Зачем так мрачно?! Я вполне понимаю ваши переживания. Ведь и мы тоже... Вы знаете о гибели Юрия? Вы мне еще расскажете подробно о своем горе, высказанное горе всегда теряет в весе. Но вы... вы должны долго жить! Вы еще понадобитесь... ты еще понадобишься России, Александр... и немножечко мне... - добавила княгиня тихо.
Какой дивной музыкой прозвучали эти слова для Александра Станиславовича! Он был горд тем, что еще может быть избранником.
Дальнейший их разговор был бы, может быть, чересчур сентиментальным, если бы не был овеян некоторой грустью. Может быть, они не признались бы в этом даже себе, даже в самые откровенные минуты, но ведь они же знали, знали, в конце концов, что у них все последнее: последние годы жизни, последняя запоздалая любовь, последние надежды... Они были стары, и все, что с ними связано - их замыслы, их мечты, их концепции, - все обветшало, все обречено на слом.
