– Здесь можно вспомнить яркое исключение из правил – это академик Сахаров и Сергей Адамович Ковалев, который, в общем, по настоянию Сахарова пошел в политику.
– Да, Сахаров – это исключение. Но Сахаров вообще был исключением. Он вмещал в себя диссидентство, но не вмещался в него. Это был очень сильный ум. Для него политика была в первую очередь инструментом решения глобальных проблем человечества. От политики он действительно не отталкивался, но приоритеты у него были другие, он жил в другом масштабе и в других временных дистанциях. Всеобщее разоружение, разрыв между бедными и богатыми странами, экологические угрозы человечеству – вот его масштаб. А когда он обращался к текущим политическим проблемам, к политической логистике, то очень часто проявлял прямо-таки детскую наивность. Взять его отношение к национальным конфликтам: он их просто не мог понять, потому что они – не рациональной природы, и его подходы к этой проблеме поражают своей наивностью. Или его проект конституции: трогательный до слез и совершенно при этом нереальный.
Что касается Сергея Адамовича, то я бы сказал, что, с моей точки зрения, Сергей Адамович в политику на самом деле так и не пошел. Пока он еще не стал просто оппозиционным публицистом, а оставался действующим государственным чиновником высокого ранга, то есть в 1990–1996 годах, он занимался тем же, чем и в своей диссидентской жизни, – правами человека. Он был председателем Комитета Верховного совета по правам человека, он был председателем Президентской комиссии по правам человека, он был первым омбудсменом России. Это те точки соприкосновения с политикой, которые еще не совсем политика – а в постсоветской российской действительности оказались и вовсе не политикой, а все той же борьбой с режимом. Это же не случайно. Можете вы представить себе Сергея Адамовича, например, министром внутренних дел (смеется)? Он бы и не пошел на эту должность.
– А может быть, это и печально, что мы не можем представить его министром?
– Это, наверное, печально, но это было неизбежно в условиях постсоветской России. Его никогда бы не допустили к реальной власти. Он прекрасно понимал, что политики без компромиссов не бывает, он был готов на компромиссы – но до известного предела. Его пытались использовать в качестве декорации – а существовать в качестве декорации Ковалев не хотел и не мог. Поэтому его политическая карьера была недолгой и завершилась отставкой.
– Не было ли, глядя ретроспективно, это пренебрежение политикой ошибочной диссидентской стратегией?
– Вы знаете, было так, как было. Что значит – ошибочной? А по-другому и быть не могло. «Антиполитическое» мировоззрение российских диссидентов (подчеркиваю, именно российских: в Прибалтике, Грузии, Армении, даже на Украине все было чуть-чуть иначе) – результат конкретных исторических обстоятельств. Ведь диссидентство правозащитного толка зародилось среди гуманитарной и научно-технической интеллигенции, опыт которой был сформирован историей XX века. Какую они политику знали, какую идеологию? У них к идеологиям вообще была острая идиосинкразия, идеологию они знали одну – ту, которая привела великую страну к маразму. Политику они знали одну – ту, которая привела мир к катастрофе Второй мировой войны. И выход из тех тупиков, куда зашла страна, куда заходил мир, они, как мне кажется, не были готовы искать в политике. Для них политика была тем, чем порядочные люди не занимаются. Ошибка это была или не ошибка, но это был итог их жизненного опыта. А другого опыта у них не было. Вот у того же Сергея Адамовича есть целый ряд очень интересных статей на эту тему, он тоже в этой квадратуре круга пытался разобраться уже после того, как перестал быть активно действующим… не скажу – политиком, скажу осторожнее – государственным деятелем. У него есть работа под названием «Прагматика политического идеализма», где он доказывает, что единственно правильная, эффективная политика – это идеалистическая политика. Но ведь этой идеалистической политике не было места в новой России. Да и в сегодняшнем мире тоже ей еще нет места. Другой вопрос, что, может быть, это было бы единственным спасением для страны и для мира, но ни страна, ни мир оказались не готовы к политическому идеализму. А иными диссиденты быть не могли.
Конечно, это мое утверждение, как и всякое общее суждение, может быть сопровождено массой опровергающих примеров – и конкретных человеческих судеб, и конкретных действий и поступков. Но тем не менее мне кажется, что эти опровергающие примеры не переводят количество в качество. Качество остается таким, о котором я говорю.
– Кого бы вы (кроме Сахарова) назвали таким опровергающим примером, исключением?
– Ну, всегда считалось в диссидентской среде, что если у нас есть человек, который мыслит политически, так это Владимир Буковский. Мол, у него и политические интенции, и политические мотивации, и так далее. В перестроечные и постперестроечные годы он отчасти подтверждал эту свою репутацию разного рода политическими шагами: скажем, выдвигался в президенты дважды или трижды, я уже не помню сейчас. Но, по-моему, это тоже были больше символические жесты. Владимир Константинович рассматривал эти выдвижения свои, как мне кажется… то есть это спросить у него надо, но мне кажется, что он рассматривал их все-таки как жесты. Политические, но жесты. А жест – это уже из диссидентской практики… Кого еще я мог бы назвать в качестве опровергающего примера? Ну, возможно, Револьта Ивановича Пименова. Но он умер в 1990 году. И вообще Револьт и диссидентом был нетипичным. Какие-то элементы политического мышления имелись у покойного Кронида Любарского.
Есть один выходец из диссидентов, которого широкая публика считает успешным в сегодняшней политике, – но я не думаю, что этот пример вам понравится: это Глеб Павловский. Да он на самом деле тоже не политик никакой, хоть и ходят про него слухи, что он – «делатель королей», Путина якобы он сделал, а потом состоял при нем серым кардиналом и так далее. Думаю, на три четверти эти слухи сам Глеб и инспирирует. Никакой он не политик, конечно. Он, правда, пытается быть идеологом – но это совсем другая работа. Да и идеолог он слабенький, неинтересный; его диссидентские тексты были куда ярче, чем нынешние.
Вообще нынешняя политика – без диссидентов, их идеализма, их метафизики, даже их ригоризма – стала мелкой, как лужа. Но в том-то и штука, что диссиденты считали, что политика всегда такая и другой не бывает. Помните высказывание Блока насчет Маркизовой лужи? Маркизова лужа политики в океане человеческого духа, и когда в океане поднимается буря, то там тоже какая-то рябь начинается… Извините, по памяти цитирую. Вот эта формула Блока всегда в той или иной степени была частью диссидентского сознания, даже если кто-то из них ее и не знал.
Впрочем, реальная Маркизова лужа – это и не лужа вовсе, а какой-никакой, но морской залив, хоть и мелководный. Там Кронштадт стоит, там и штормы бывают, и корабли, случается, тонут. И все равно обидно: если уж тонуть, то в океане, а не в Маркизовой луже. А именно это с нами со всеми сейчас и происходит.
Приложение
«Я никогда не был столь близок к отчаянию»
Одной из особенностей существования диссидентского движения в СССР была постоянная и возраставшая с середины 1960-х годов солидарность с ним гуманитарного сообщества Запада. Проводниками этой солидарности зачастую становились самые известные западные интеллектуалы и деятели культуры. Одним из них был немецкий писатель Генрих Бёлль, Нобелевский лауреат 1972 года. Тема помощи репрессированным – одна из центральных в многолетней переписке Бёлля с его другом, переводчиком-германистом и писателем Львом Копелевым. Мы приводим одно из писем Копелева и его жены писательницы Раисы Орловой, посланное Бёллю и его жене Аннемари летом кризисного для советского диссидентства 1973 года. Перевод выполнен по изданию: Heinrich Böll – Lew Kopelew. Briefwechsel 1962–1982. Herausgegeben von Elsbeth Zylla. Göttingen: Steidl, 2011. Благодарим Марию Орлову за разрешение включить перевод этого письма в нашу книгу.
Лев Копелев и Раиса Орлова – Аннемари и Генриху Бёллю
Жуковка, 6-10 июня 1973 года
Дорогая Аннемари, дорогой Генрих,
уже много недель мы не получали от вас писем, а новости по слухам, из газет и понаслышке опровергают и противоречат друг другу. Однако теперь «совершенно точно», что в этом году вы не приедете. Так сказали господа из посольства. Поначалу это известие крайне нас огорчило; столь многие здесь надеются на возможность обсудить непосредственно с тобой все новые сложности нашей богатой на сложности жизни… но я так понимаю, ты не хочешь ехать в качестве президента PEN-клуба, это неизбежно повлекло бы за собой болезненные и, скорее всего, бесполезные конфронтации. Прекрасно понимаю. Но пожалуйста, приезжай как только сможешь, когда снова сможешь путешествовать как частное лицо. Ты встречаешь так много разных людей, и я легко могу представить, что большинство этих встреч в «открытых» странах куда интереснее и приятнее того, что мы в нашей, теперь уже наполовину открытой, но часто затянутой тучами и отягощенной все новыми горькими трудностями стране можем предложить…
