Филип был тронут. Будь у него деньги на "харч" на три дня, он принял бы великодушное предложение шахтеров, но теперь он, конечно, не мог уступить им в благородстве и мужественно отказался. Потом пожал им всем руки и, оставшись один, вновь предался безрадостным думам. А рабочие все же отправились в туннель и "попытали счастья напоследок". Они проработали целый день; потом заглянули к Филипу попрощаться и ушли, так и не сумев ничем его порадовать.
Назавтра Филип продал все инструменты, оставил себе только два-три комплекта; кроме того, он продал на слом одну из опустевших хижин вместе со всей домашней утварью; на эти гроши можно купить еды и продолжать работу в одиночку. В конце дня, одевшись похуже, он отправился в туннель. Там он зажег свечу и стал ощупью продвигаться вперед. Странное дело: из глубины слышится стук кирки или бура... а вот и огонек блеснул... Да это Тим!
- Я нанялся на "Золотой вереск", - сказал ему Тим, - дней через десять мне приступать, а пока поработаю здесь. Надо же что-нибудь делать, и потом я вам должен - вы ведь давали мне деньги, когда я хворал.
- Ничего вы мне не должны, - сказал Филип.
Но Тим стоял на своем.
- Ну, вот что, - сказал Филип, - у меня есть немного еды. Будем работать, пока она не кончится.
Со следующего дня Филип работал буром, а Тим киркой. Вначале Филипу не терпелось увидеть результат каждого взрыва: не успеет дым рассеяться, а он уже тут как тут. Но всякий раз перед ним была все та же пустая порода, и под конец он уже почти равнодушно ждал взрыва и мало интересовался результатом. Он просто из упрямства продолжал тянуть лямку, не надеясь больше на успех.
Тим оставался с ним до тех пор, пока не пришло время ему уходить на "Золотой вереск", и тщетность их трудов удручала его, кажется, не меньше, чем Филипа. Когда он ушел, Филип продолжал сражаться с судьбой в одиночку; он работал изо дня в день, но дело шло медленно, и порой ему казалось, что он не подвигается ни на шаг.
Однажды под вечер он кончил бурить шпур, над которым трудился уже больше двух часов; очистил его, засыпал порох и вставил запал, потом заполнил шпур землей и мелким щебнем, как следует утрамбовал все это, поднес к запалу свечу и побежал. Вскоре раздался глухой взрыв, и Филип машинально повернул было назад, чтобы посмотреть, что получилось, но вдруг остановился в раздумье.
"Бесполезно, - сказал он себе. - Это просто смешно. Ну, найду я уголь... опять какой-нибудь жалкий пропласток, от которого все равно толку никакого..."
Он уже шел к выходу из туннеля.
"Я побежден, - думал он. - Ни денег, ни припасов... Ничего не поделаешь, надо бросить эту затею... Столько напрасного труда! Но нет, я не побежден! Я заработаю еще денег, вернусь сюда - и тогда посмотрим, чья возьмет! Да, но на это могут уйти годы, долгие годы..."
Выйдя из туннеля, он сбросил куртку, опустился на камень и долго смотрел на заходящее солнце, на поросшие лесом горные хребты, словно катящиеся волна за волной в расплавленное золото заката.
Что-то происходило у самых его ног, но он этого не замечал. Он глубоко задумался, и думы его становились все мрачнее. Потом он поднялся, бросил взгляд на далекую долину, и мысли его приняли новый оборот.
"Чудесный край! Как там хорошо! Но там, внизу, совсем не то, что здесь. Ну что ж, пойду домой укладываться - больше делать нечего".
И Филип медленно пошел к своей хижине. На полпути он вспомнил о куртке, хотел было вернуться, но тут же улыбнулся и зашагал дальше - такое старье вряд ли понадобится ему в цивилизованном обществе. Пройдя еще немного, он вспомнил, что в кармане остались нужные бумаги, и, с досадой махнув рукой, повернул обратно, нашел куртку и надел ее.
Пройдя шагов десять, он вдруг остановился как вкопанный. Мгновение он так и стоял, как бы пытаясь поверить чему-то и не смея. Потом потрогал рукой плечо, спину - и обмер. Лихорадочно схватился за полу куртки и весь задрожал. Сорвал с себя куртку, быстро глянул на нее, швырнул в сторону и кинулся назад к штольне. Отыскал то место на земле, где прежде лежала куртка; пришлось низко нагнуться - в сумерках трудно было что-нибудь разглядеть; потом, чтобы окончательно убедиться, приложил руку к земле - и на пальцы его набежала струйка воды.
- Господи! Наконец-то!
Он зажег свечу и побежал в штольню. Там он подобрал кусок породы, выброшенный последним взрывом.
- Вот этой-то глины мне и надо было! Где она, там и уголь!
С великим усердием Филип работал киркой еще долго после того, как совсем стемнело, и, когда наконец побрел домой, он твердо знал, что он обладатель угольного пласта, самого настоящего, мощностью в семь футов.
На шатком столе в своей хижине он увидел желтый конверт, в каких доставляют телеграммы. Филип вскрыл его, прочитал телеграмму, скомкал и бросил на пол.
В телеграмме стояло:
"Руфь тяжело больна".
ГЛАВА XXXII
РУФЬ ВЫЗДОРАВЛИВАЕТ. ВЗГЛЯД В БУДУЩЕЕ
Alaila pomaikai kaua, ola na iwi iloko о ko kaua mau ia
elemakule*.
______________
* Тогда оба мы будем счастливы и дети наши будут покоить нашу старость (гавайск.).
gildag22.gif*
______________
* И будет он тебе в старости утешением и опорой (сирийск.).
Вечером Филип пришел на Илионский вокзал. Весть о его удаче опередила его, и, пока он ждал поезда, его окружила толпа любопытных; градом сыпались вопросы. Счастливец, этакое богатство! Уж теперь-то сомневаться нечего!
Как только Филипу повезло, он сразу оказался важной персоной, речи его имели глубокий смысл и каждый взгляд был исполнен значения. Ведь слово владельца богатых угольных копей ценится на вес золота, и самую пустую его фразу люди повторяют как откровение.
Филипу хотелось остаться одному. Его удача казалась ему в эту минуту просто насмешкой, злой шуткой судьбы, которая предлагает роскошные яства человеку, лишенному аппетита. Ведь он стремился к успеху прежде всего ради Руфи, а теперь, в час его торжества, она, может быть, умирает.
- Все в точности, как я ковориль, мистер Стерлинг, - твердил Филипу владелец илионской гостиницы. - Я ковориль Джейку Смиту: уш этот-то своего добьется, провалиться мне на этом месте.
- Вам бы надо было войти в долю, мистер Дузенгеймер, - отвечал Филип.
- Ваша правда, я и сам оп этом потумываль. Да все моя старуха: коворит, не лезь, не твоя сабота. Ну, я и не полез. И остался на бобах. А как мистер Прайерли, он разве сюта польше не приедет?
- А что?
- Та ведь сколько пыло выпито пива и трукого прочего, у меня все саписано, и счет тавно его ждет.
Эта ночь казалась Филипу бесконечной, он не находил покоя. В другое время мерное покачивание вагона убаюкало бы его, а перестук колес и рев железного чудовища только весело напоминал бы ему, что все хорошо и скоро он будет у цели. Теперь же это были недобрые и пугающие звуки; да и поезд, казалось, ползет, как черепаха. И не только ползет, но еще и останавливается на каждом шагу и стоит, неподвижный, застывший, в зловещей тишине. "Не случилось ли чего-нибудь? - думал Филип тревожно. - Нет, кажется, это просто станция. А может быть, тут есть телеграф?" И он настороженно прислушивался: что если сейчас откроется дверь и проводник окликнет его и подаст телеграмму с роковым известием?
Как долго стоит поезд! И как медленно трогается он с места и снова идет сквозь ночь, качаясь, пыхтя и скрипя.
Время от времени Филип отдергивал штору и смотрел в окно. Поезд тащился у подножия лесистых гор, и небо над ними было мрачное, зловещее. Вот и Саскеханна в лунных бликах... Вот долина, и на ней молчаливые домики; их обитатели сейчас мирно спят, без тревог, без волнений. Вот промелькнула церковь, кладбище, мельница, поселок; и вдруг, ни на секунду не замедляя ход, поезд храбро полез по эстакаде в гору, и вот он уже карабкается по ее вершине, а внизу, на глубине ста футов, пенится и бурлит быстрый горный поток.
Что ждет его утром? Может быть, в эту самую минуту, когда он летит к Руфи, ее нежная душа улетает в иные дали, куда он не может за нею последовать? Полный самых мрачных предчувствий, Филип наконец забылся тревожным сном. В его ушах стоял шум, словно бурлящий поток в половодье рвался из берегов; казалось, сейчас он все затопит - и Филип отчаянно боролся, и уже ощущал дыхание смерти; и вдруг подле него оказалась Руфь, вся в белом, с ангельски светлым лицом; сияя улыбкой, она указывала на небо и говорила: "Пойдем!" Он вскрикнул и проснулся - поезд с грохотом проносился по мосту, а за окном брезжил рассвет.
Когда настало утро, поезд трудолюбиво пробирался по щедрым землям Ланкастера, мимо бескрайних полей кукурузы и пшеницы, мимо скучных каменных домов, огромных амбаров и житниц, которые могли бы вместить все сокровища Гелиогабала. Дальше потянулись смеющиеся, ослепительно зеленые поля Честера и, наконец, пригороды Филадельфии; все явственней чувствовалась близость огромного города; длинные составы, груженные углем и уже пустые, стояли на путях, пересекались и убегали вдаль рельсы, дымили паровозы, все больше становилось фабрик. Наконец, появились улицы, и воздух наполнился деловым шумом города. Все замедлялся перестук колес на стрелках и стыках рельсов, и вот поезд вполз в вокзал и остановился.
