Галлиени немедленно после получения устного согласия Жоффра дать ему 6-ю армию выехал на север, чтобы познакомиться с приданными ему войсками. Слишком поздно, думал он, глядя на запрудивших дороги беженцев, направлявшихся в Париж. На их лицах он читал «ужас и отчаяние». На северо-востоке, в Понтуазе, неподалеку от Парижа, куда подходили 61-я и 62-я дивизии, царили неразбериха и паника. Солдаты, которым пришлось при отступлении участвовать в ожесточенных боях, шли усталые, многие из них были в крови и бинтах. Посовещавшись с генералом Эбенером, Галлиени отправился в Крей на Уазе, в 50 километрах севернее Парижа, где встретился с Монури. Он приказал ему взорвать мосты через Уазу при отходе к Парижу, сдерживать, насколько возможно, натиск противника и ни в коем случае не допустить, чтобы враг оказался между его войсками и столицей.
В столице, куда он поспешил вернуться, Галлиени ждало более радостное зрелище, чем беженцы, — великолепные зуавы 45-й дивизии маршировали вдоль бульваров, направляясь на отведенные им места на позициях. Своими яркими куртками и шароварами, трепетавшими на ветру, они произвели сенсацию и немного повеселили и подбодрили парижан.
Однако в министерствах ощущалась гнетущая атмосфера. Мильеран сообщил президенту о «безрадостных» фактах: «Нашим надеждам не суждено сбыться... Мы отступаем по всему фронту: армия Монури отходит к Парижу...» Как военный министр Мильеран отказался взять на себя ответственность за безопасность правительства, если оно не покинет завтра, к вечеру 2 сентября, Париж. Пуанкаре переживал «самый печальный момент» в своей жизни. Было решено переехать в Бордо всем без исключения, чтобы общественность не делала выпадов в отношении личных качеств тех или других министров.
Галлиени, возвратившийся в Париж в тот же вечер, узнал от Мильерана, что вся военная и гражданская власть в жемчужине европейских городов, подвергшегося угрозе осады, переходит в его руки. «Я останусь один, если не считать префекта Сены и префекта полиции», который, как выяснил Галлиени, приступил к исполнению своих обязанностей не более часа тому назад. Прежний префект, Эннион, узнав об отъезде правительства, наотрез отказался оставаться в городе. Получив официальное распоряжение, что префекту надлежит быть в городе во время осады, он подал в отставку «по причине плохого здоровья». Для Галлиени отъезд правительства означал по меньшей мере одно преимущество — прекратили свою болтовню проповедники идеи открытого города: они лишились юридической зацепки, и военный губернатор теперь мог беспрепятственно заниматься вопросами обороны столицы. Он предпочел бы обойтись без министров, однако «одному или двоим из них следовало бы остаться в столице для приличия». Это было несправедливостью по отношению к тем, кто не хотел покидать осажденный город, но Галлиени испытывал к политическим деятелям безграничное презрение.
Полагая, что немцы подойдут к воротам города через два дня, Галлиени и его штаб всю ночь не спали, разрабатывая диспозиции для боев севернее города, между Понтуазом и рекой Урк, то есть на фронте протяженностью в 60 километров. Урк — небольшой приток Марны, впадающий в нее восточнее Парижа.
В тот же вечер в главный штаб поступила информация, которая могла бы избавить правительство от необходимости бежать из столицы. Днем капитану Фагальду, офицеру разведки 5-й армии, принесли портфель. Он принадлежал германскому кавалерийскому офицеру армии Клюка. Автомобиль, в котором ехал этот офицер, обстрелял французский патруль. В портфеле убитого немца были различные документы, в том числе карта с пятнами крови, показывающая ход наступления каждого корпуса Клюка и пункты, которые должны быть достигнуты в конце каждого дневного перехода. Армия, как следовало из карты, двигалась в юго-восточном направлении от Уазы к Урку.
Главный штаб правильно истолковал смысл находки капитана Фагальда. Клюк намеревался проскользнуть между 5-й и 6-й армиями, пройдя неподалеку от Парижа с тем, чтобы обойти и смять левый фланг основных французских сил. Офицеры главного штаба пришли к заключению, что Клюк временно отказался от штурма Парижа, однако никто из них не шевельнул пальцем, чтобы изложить эти выводы правительству. На следующее утро полковник Пенелон, офицер главного штаба по связи с президентом, сообщил Пуанкаре новость об изменении движения армии Клюка. Но никаких предложений Жоффра о том, что правительству не следует покидать город, он не привез. Напротив, главнокомандующий просил обратить внимание правительства на необходимость отъезда, поскольку намерения Клюка неясны, а его части уже вышли к Санлису и Шантийи, в 30 километрах от столицы. Очень скоро Париж окажется под прицелом германских орудий. Трудно сказать, какое значение придали Пуанкаре и Мильеран этому маневру Клюка, но во время войн и кризисных ситуаций обстановка не кажется такой определенной и ясной, как многие годы спустя. Паническая спешка охватила всех. Пройдя сквозь агонию принятия решения, правительство не находило сил, чтобы изменить его. Мильеран, во всяком случае, твердо стоял за отъезд.
Наступило 2 сентября. День Седана. Это были «страшные минуты». «Горе и унижение» президента достигли предела, когда стало известно, что правительство покинет столицу в полночь, тайно, а не днем, на виду парижан. Кабинет настаивал: присутствие президента, с юридической точки зрения, обязательно в месте пребывания правительства. Даже просьба мадам Пуанкаре оставить ее в Париже, чтобы она смогла продолжать работу в госпитале, выполняя свой гражданский долг, получила решительный отказ. На морщинистом лице посла США Майрона Геррика, пришедшего попрощаться с министрами, заблестели слезы. Геррику, как и многим другим людям, находившимся тогда в Париже, «страшный натиск немцев» казался, как писал он своему сыну, «почти неотразимым». Германское правительство посоветовало ему переехать из столицы в провинцию — во время боев могли быть «разрушены целые кварталы». Тем не менее он захотел остаться и пообещал Пуанкаре взять музеи и памятники под защиту американского флага, как бы «охраняя их от имени всего человечества». В этот период отчаяния, крайнего физического и морального напряжения, посол предложил (если враг подойдет к стенам города и потребует капитуляции) выйти навстречу немцам и вступить в переговоры с германским командующим или с самим кайзером, если это окажется возможным. Как хранитель собственности германского посольства в Париже, принявший на себя эти обязанности по просьбе Германии, он имел право требовать, чтобы его выслушали. Позднее, когда в дружеском кругу подсчитывали тех, кто оставался в Париже в начале сентября, Галлиени говорил им: «Не забудьте о Геррике».
В 7 часов вечера Галлиени поехал попрощаться с Мильераном. Военное министерство на улице Святого Доминика выглядело «печальным, темным и заброшенным». По двору двигались огромные фургоны, набитые до отказа архивами, отправляемыми в Бордо. Все остальное сжигалось. Эвакуация проходила в «мрачной» атмосфере. Галлиени, поднявшись по неосвещенной лестнице, увидел министра одного в пустой комнате. Теперь, когда правительство уезжало, Мильеран, не колеблясь, ставил Париж и всех, кто в нем находился, под огонь вражеских пушек. Галлиени, отлично понимавший свою задачу, выслушал практически бесполезный для себя приказ защищать Париж «до предела».
«Понимает ли г-н министр значение слов «до предела»? — спросил Галлиени. — Они означают развалины, руины, взорванные мосты в центре города».
«До предела», — повторил министр. Попрощавшись, он посмотрел на Галлиени так, как смотрят на человека, которого, вероятно, видят в последний раз. Сам Галлиени был «уверен, что погибнет, оставаясь в этом городе».
Несколькими часами позже министры и члены парламента в темноте, в полной секретности, которой многие из них стыдились, несмотря на то, что сами приняли решение об этом, сели в поезд, направившийся в Бордо, сопроводив этот бесславный поступок благородным обращением к гражданам Парижа. «Сражаться и выстоять, — говорилось в нем. — Такова главная задача дня. Франция будет стойко сражаться, Англия в это время блокирует Германию, перерезав ее морские коммуникации, а Россия нанесет решающий удар в сердце Германской империи!» Для того чтобы французское сопротивление стало бы еще более эффективным, а французы дрались с еще большим «порывом», правительство временно переезжало туда, где оно сможет уверенно поддерживать постоянный контакт со всей страной. «Французы, достойно выполним свой долг в эти трагические дни. Мы добьемся окончательной победы несгибаемой волей, стойкостью, мужеством и презрением к смерти!»
Галлиени опубликовал лишь короткое сообщение, имевшее целью пресечь распространение слухов о том, что Париж становится открытым городом, и сказать людям правду о действительном положении дел. На следующее утро на улицах города он приказал расклеить прокламации.
