Саша выскочил из машины и заковылял, волоча ногу, к немецким значкам. Но по дороге мчалась колонна грузовиков с пушками на прицепе. Тяжелая гаубица колесом наехала на бронзовую кучку, смяла ее и вдавила в землю. Потом люди и кони шли и шли, наступая на этот поверженный в прах знак фашистской самонадеянности. Саша махнул рукой, влез в машину и поехал догонять Родионова.
Первыми доложили Родионову о выходе к Севастополю Сташко и Камкин. Сташко, высокий смуглый человек, без шапки, в маскхалате, бежал по Килен-балке впереди радиста, навьюченного рацией и шестом для нее. Охранявшие своего командира разведчики отстали. Сташко стремительно выбежал на холм над Килен-балкой. Ветер с моря, севастопольский ветер, взъерошил его черные волосы. Сташко крикнул:
— Вот он!
Впереди, внизу, справа, слева был виден Севастополь. Сверкающие бухты, ярусы улиц, купол разрушенной Панорамы, мачты и трубы затонувших кораблей, огонь и дым пожаров, фонтаны воды, земли и камня, поднятые минами и снарядами, трассы пулеметного и автоматного боя, неразбериха самолетов, бьющихся в небе. Все, кто поднялся на гребень высоты, остановились потрясенные. Люди упоенно произносили:
— Севастополь!
— Развертывайте рацию! — резко приказал Сташко. — Вызывайте командира! Товарищ, полковник! Товарищ полковник! Я — Сташко. Я — Сташко. Нахожусь над Севастополем, над Севастополем! Мои подразделения вошли в город. Ведут бой на Корабельной стороне. Прошу перенести огонь артиллерии…
Сташко остался на командной высоте. Он махнул офицерам рукой вперед, что означало: спешите, догоню.
Не чувствуя ног, люди пересекли бесчисленные воронки и ложбинки от мин, развороченные доты, землянки, разбитые снарядами бетонные бастионы, перепаханные огнем и железом противотанковые рвы, разметанные проволочные заграждения.
Об этих подступах пленные еще утром говорили, как о неприступном поясе внутреннего городского обвода. И вот все это в течение нескольких часов превращено в мусор, уничтожено, сметено в одну кучу вместе с гарнизоном.
На Корабельной стороне у палисадника дома на Истоминской улице стояла машина полковника. Родионов сидел у рации и передавал:
— Корабельная сторона очищена. Веду бой в городе. Противник не прекращает пулеметного и минометного огня. Его артиллерия бьет по наступающим и по переезду у вокзала.
Окончив разговор с командующим, он вытер платком влажное, опаленное солнцем лицо, улыбнулся, сощурил красные от бессонницы глаза и добродушно сказал Саше:
— Жене бы передать: вошел, мол, Алексей Павлович в Севастополь…
Он хотел еще что-то сказать, но тут подбежал запыхавшийся Сташко. Он произнес "товарищ полковник", осекся и тихо завершил:
— Двигаюсь в город с резервом.
— Дожил, Сташко, дожил, — усмехнулся Родионов. — Командир дивизии тебя обгоняет. Камкин-то уже дале-е-е-ко впереди. Так-то, брат…
Он кивнул Саше и поехал вперед, туда, где шел уличный бой.
* * *
Вечером, на переезде у Севастопольского вокзала, где, как на полевом бивуаке, дымили костры, я останавливал машину за машиной, спрашивая, не подбросит ли кто в тыл. Шоферы смеялись:
— Кто теперь в тыл… Сейчас все в Севастополь!
На случайной полуторке, когда-то захваченной у нас гитлеровцами и теперь отбитой и угоняемой расторопным артиллеристом к Сапун-горе, я выехал в эту ночь в обратный путь. Дорогу недавнего боя запрудил сплошной стремившийся в город поток. Нас догнала только одна машина — там сидел Родионов. Я перешел к нему и увидел на груди у шофера Саши полученный им сегодня орден «Славы».
Освещенное луной лицо Родионова было счастливым и усталым после трех дней и трех ночей штурма.
— А ведь подумайте, — сказал он. — Вот так сразу и кончилась тут война. Теперь мы в глубоком тылу. На курорте.
— Был фронт, стал курорт, — сказал Саша.
— Сто одиннадцатую вы добили, генерал, ее командир, в плену. Теперь отдыхать, Алексей Павлович? — спросил я.
— Вот еду на старый КП, помыться надо, поспать.
— Ну, теперь вы уже суток на двое заляжете?
— Пожалуй, нет, — в раздумье ответил Родионов, кивая на непрерывный встречный поток машин, повозок и людей. — Видите, что творится, все в Севастополь. Придется часика через два повернуть обратно: буду выводить дивизию. У нас впереди большие дела, воевать еще надо…
Сергей Алымов
В бою заслужили мы славу свою
Лазурные бухты, жемчужные горы,
Высокий, далекий огонь маяка.
Эх, Черное море, красивое море,
Родной Севастополь — любовь моряка!
Сверкают под солнцем широкие дали,
В бою заслужили мы славу свою.
Сказали: — Вернемся… — И слово сдержали.
Встречай, Севастополь, морскую семью.
Счастливый народ выбегает на взгорья,
Веселая чайка летит над волной.
Встречай, Севастополь, орлов Черноморья,
Навеки прославивших город родной.
Лазурные бухты, жемчужные горы,
Высокий, далекий огонь маяка.
Эх, Черное море, красивое море,
Родной Севастополь — любовь моряка!
Евг. Поповкин
Штурм Сапун-горы (из второй книги романа "Семья Рубанюк")
Гитлеровцы, в беспорядке отступив к Севастополю, еще яростно сопротивлялись, по ночам бомбили населенные пункты и дороги, но уже ни у кого не было сомнения в том, что полный разгром оккупантов в Крыму — дело нескольких дней.
Уже совсем стемнело, когда Петро и Сандунян, свернув около шаткого деревянного мостика с истолченной в мельчайшую белую муку дороги, пошли по широкой сырой лощине, переполненной людьми, повозками, лошадьми, орудиями… Под кустами лежали и сидели кучками солдаты, от костров тянул горьковатый дымок, хрустели сеном лошади.
Первый, кого они узнали из своих, был Евстигнеев. Стоя к ним спиной, он говорил что-то двум солдатам. Те слушали вытянувшись.
Петро подошел ближе. Евстигнеев, почувствовав, что кто-то стоит за его спиной, обернулся. Глаза его изумленно округлились.
— Товарищ гвардии старший лейтенант!
Он по-стариковски засуетился и, растерявшись от радости, не мог сказать ничего внятного.
— Ну, как в роте? — спросил Петро. — Все живы?.. Э-э, вам лычки старшины, Алексей Степанович, дали?
— Ротой товарищ Марыганов командует. Он сейчас на совещание пошел. Майор Тимковский собирает.
— Тимковский уже майор?
— Перед самым наступлением присвоили звание.
— Ну показывайте, где штаб. Пошли, Арсен!
Переговариваясь, они подошли к палатке, из которой доносились громкие голоса, смех. У входа в нее стояли офицеры и курили. В одном из них Петро сразу признал комбата Тимковского.
— Разрешите доложить? — вскинув руку к шапке, радостно дрожащим голосом сказал Петро. — Партизаны Рубанюк и Сандунян прибыли в свою родную часть…
* * *
Петро принял от Марыганова роту и, как только у него выдался свободный час, пошел в полк.
Было еще утро. Командир полка Стрельников и его заместитель по политчасти Олешкевич сидели за палаткой на траве и завтракали.
— Ну-ка, партизан, иди, иди, докладывай, — крикнул Стрельников, заметив Петра. — Садись, перекуси с нами.
— Спасибо. Уже завтракал.
— Как воевалось в лесу? Рассказывай…
— Неплохо. По роте своей соскучился здорово…
Петро сел на траву. Склоны близких долин тонули в белой пене цветущих яблонь. В ветвях шиповника молчаливо прыгали воробьи, воровато подбирались к остаткам снеди, лежащей на разостланной газете. Петро начал рассказывать о партизанском лагере.
Стрельников, немного послушав его, перебил:
— Ты извини, мне в штаб дивизии сейчас нужно идти. Вот что могу тебе сказать: разведчики довольны твоей работой. Не осрамил нашу часть.
— Старался добросовестно, — сказал Петро.
Стрельников поднялся, пожал ему руку и ушел… С минуту Олешкевич молчал, щурясь на залитые солнцем горы, потом спросил:
— Отвоюемся, какие у тебя личные планы на дальнейшее?
Петро ответил не сразу. Он заметил в газете портрет улыбающейся девушки в костюме летчицы. Она была похожа на Нюсю, закадычную подругу Оксаны: лукавые, веселые глаза, изогнутые тоненькие дужками брови, полные губы. Петро торопливо отряхнул газету и прочел подпись под снимком:
"Кавалер двух орденов гвардии лейтенант Анна Костюк. Совершила в ночное время на своем легком бомбардировщике более двухсот боевых вылетов".
— Что увидел? — спросил Олешкевич.
— Землячку. Из Чистой Криницы…
Олешкевич взял газету, посмотрел на портрет девушки.
— И до войны летчицей была?
— Рядовой колхозницей. В звене у сестры работала.
