Откуда же взялось имя Робин? По общепринятому мнению, это уменьшительная форма германского имени Роберт или Хродберт — «блистающий славой». Почему герой пасторали получил его — неясно. Стоит лишь сказать, что он — простолюдин, который борется за любовь прекрасной Марион с рыцарем Обертом. Притворяясь простушкой, Марион высмеивает глуповатого рыцаря и отвергает его ухаживания, а когда он похищает ее силой, устраивает такой скандал, что пристыженный вояка убирается восвояси. Прибежавшие на выручку Робин и другие крестьяне находят Марион целой и невредимой и на радостях устраивают пирушку с танцами, песнями и фривольными шутками.
Пьеска очень проста, и обратить внимание в ней стоит только на имя рыцаря — фактически двойника Робина-Роберта. Перед нами явно архетипический сюжет о сражении двух братьев за девушку, хотя в английском фольклоре сюжет этот как-то потерялся, и только авторы новейших интерпретаций смело извлекают его из небытия — есть романы и фильмы, где соперниками Робина в любви к Мэриан выступают сэр Гай Гисборн и даже сам шериф Ноттингемский, которых при этом иногда еще и представляют братьями разбойника. Если же вернуться к мифологии, то можно вспомнить исследование Роберта Грейвса «Белая богиня», в котором один из братьев-соперников отождествляется со златоголовым корольком, а другой — с красногрудой малиновкой, причем битва их относится к зимнему солнцестоянию, когда малиновка, дух нового года, побеждает и убивает своего противника. Кстати, французское имя малиновки robin (от латинского rubenia — «красная») проникло в Англию одновременно с пасторалью Адама де ла Аля, и это совпадение может быть отнюдь не случайным.
Интересно, что в средневековой Франции «робином» называли еще и молодого барашка. В современном французском слово robinet означает «кран», поскольку когда-то в фонтанах кран делали в виде бараньей головы. В свою очередь, барана в средние века часто ассоциировали с дьяволом, и неслучайно последнего в Англии иносказательно звали Робином. На иллюстрации к памфлету «Робин Добрый малый, его шалости и проделки», напечатанному в Лондоне в 1639 году, герой изображен с бараньими рогами и ногами, в окружении хоровода ведьм, совы и черного пса. Намного раньше, в XIV веке, в Килкенни (Ирландия) была казнена ведьма Элис Киттелер, служившая демону по имени Робин — он являлся ей в обличье того же черного пса. Но прозвище Робин Добрый малый (Robin Goodfellow) носил и более симпатичный персонаж — шаловливый лесной дух Пак, известный по «Сну в летнюю ночь» Шекспира. Возможно, их с Робин Гудом общим прототипом был кельтский лесной бог, известный под именем «зеленого человека».
С Паком Робина роднит не только имя, но и черты трикстера, божественного (или демонического, кому как нравится) шутника. Он постоянно шутит, насмехается, меняет обличья, как шекспировский герой:
В шутах у Оберона я служу…
То перед сытым жеребцом заржу,
Как кобылица; то еще дурачусь:
Вдруг яблоком печеным в кружку спрячусь,
И лишь сберется кумушка хлебнуть,
Оттуда я к ней в губы — скок! И грудь
Обвислую всю окачу ей пивом…[32]
Такими же шутками развлекается и Робин Гуд — то отправит в путь ограбленного предварительно епископа, усадив его на коня задом наперед, то заманит в лес шерифа Ноттингемского и заставит его спать на голой земле и камнях, то напоит допьяна другого епископа, из Херефорда, и вволю посмеется, глядя, как тот отплясывает джигу под музыку разбойничьих рогов. Благодаря его проделкам англичане стали считать идиотами не только шерифа, но и всех жителей Ноттингема — не случайно в сборнике анекдотов времен Генриха VIII этот город сделался братом-близнецом знаменитого оплота дураков Готама.
Еще одного возможного «прародителя» Робина выявил в 1584 году исследователь английских суеверий Реджинальд Скотг. В своей книге «Обозрение вопроса о ведьмах» он предположил, что Робин Гуд ведет родословную от немецкого «гоблина» (точнее, кобольда) Худгина или Ходекина. Этот персонаж старинных легенд жил в замке епископа Хильдесхеймского и играл с его обитателями шутки — иногда невинные, иногда весьма жестокие, например, разрубил на куски дразнившего его мальчика-слугу, скормив его мясо епископу и другим обитателям замка. Стоит отметить, что Hodekin по-немецки означает «шапочка» или «капюшончик» — похоже, зловредный гоблин тоже носил этот головной убор, как и другие похожие персонажи вплоть до диснеевских гномов с их красными колпачками. По догадке фольклористов, капюшон требовался им, чтобы спрятать рога, остроконечные уши или другие «нечеловеческие» признаки.
Некоторые ученые считают, что в средние века многие жители Европы еще молились древним богам, что вызывало резкое неприятие церкви и стало одной из причин печально знаменитой охоты на ведьм. Действительно, описанные церковными демонологами картины ведьминых шабашей весьма напоминают реальные народные праздники с языческими корнями, к которым в Британии прежде всего относились уже упомянутые майские игры. Суть этого праздника красноречиво описал памфлетист Филип Стаббс в своем труде «Анатомия злоупотреблений» (1583): «В мае, на Троицу или в другое время, все юноши и девушки, как и супруги преклонных лет, всю ночь напролет гуляли по лесам, рощам, холмам и горам, где весело проводили время, а на следующее утро возвращались с березовыми ветками для украшения дома. Однако главным сокровищем, принесенным ими из леса, было майское дерево, доставляемое с великим благоговением: оно было все покрыто цветами и травами, обмотано сверху донизу тесьмой и окрашено в разные цвета. Дерево сопровождали сотни восторженных мужчин, женщин и детей. После его установки все от мала до велика пускались вокруг него в пляс»[33].
Позже дерево стало заменяться «майским шестом» с привязанными к нему лентами. По догадкам ученых, шест, как и дерево, был фаллическим символом, олицетворявшим древнего бога плодородия, а сами майские игры воплощали священный брак этого бога с богиней земли. Британские кельты 1 мая отмечали Белтене, праздник наступления лета, разводя костры и скатывая с холмов горящие колеса — символ солнца. У славян подобные торжества были посвящены солнечному богу Яриле, да и вообще майский праздник носил общеевропейский характер. У римлян он посвящался богине Флоре и с приходом римских легионов в Британию соединился со своим местным аналогом. Из Рима пришел обычай приносить в этот день с полей и лугов цветочные венки для украшения дома. А ночные гулянья на природе, о которых пишет Стаббс, были пережитком древнего обычая заниматься в канун праздника любовью на земле (иногда — прямо на вспаханном поле), чтобы обеспечить хороший урожай.
Помимо плясок вокруг дерева или шеста в обширную программу майских игр входили избрание Короля и Королевы мая, танцы ряженых, танцы с мечами, моррис и игра в Робин Гуда, то есть состязания в стрельбе. В танцах ряженых участвовали мужчины, по двое или по одному надевавшие на себя лошадиные шкуры — сразу вспоминается Гай Гисборн. Танец с мечами исполнялся мужчиной и шестью его «сыновьями», которые набрасывались на «отца» с оружием и «убивали» его, но в конце он «воскресал». Этот древний танец понемногу вытеснялся моррисом, который тоже имел древнее происхождение, но в XIV–XV веках сильно изменился. С тех пор в нем участвуют шесть человек, одетых в белые рубашки и чулки, шляпы с цветами и черные кожаные ботинки. Танцуют обычно под аккордеон, держа в руках короткие палки и белые платки. Без сомнения, когда-то место палок занимали мечи. В 1396 году герцог Ланкастерский Джон Гонт привез из Испании танцоров, изображавших популярный сюжет борьбы христианских рыцарей с маврами; этот танец быстро стал популярен в Англии, получив название Moorish (мавританский), которое позже превратилось в «моррис». Когда смысл морриса забылся, его объединили с другим «меченосным» зрелищем — символическим убийством отца или брата, в котором роль героя-убийцы, по предположению Р. Грейвса, играл именно Робин Гуд.
Но не будем дальше углубляться в фольклорные дебри — заблудиться в них куда проще, чем в Шервудском лесу. Достаточно подвести итог: образ Робин Гуда в фольклоре возник из соединения двух мифологических персонажей — воинственного верховного бога англосаксов и его сына, божества любви и плодородия, веселого покровителя майских игр. Не вызывает сомнения, что в раннем средневековье, когда под слоем официального христианства еще скрывалось народное двоеверие, этому двуединому божеству приносили жертвы, в честь его устраивались праздники, его именем называли холмы и источники. Но это не значит, что тем же именем не мог назвать себя человек, обосновавшийся в лесной глуши и не ладящий с законом — ведь на североанглийском диалекте Robin Hood означал еще и «грабеж в лесу» (rob in hood). Если бы такого человека не было, жители Йоркшира и Ноттингемшира вряд ли стали бы сочинять баллады о давным-давно (или даже недавно) забытом языческом божке. Ведь баллада, во всяком случае народная, — не сказка, и ее редко посвящают совершенно вымышленному герою.
