3. Няня
Оставив мамадышский лес и переехав в Тетюшский уезд, мы поселились безвыездно в деревне. Сначала это было имение дедушки — Христофоровка, переданная матери, пока она воспитывала двух младших сестер своих. Когда они выросли, а дядя Петр Христофорович, бывший артиллерийским офицером, вышел в отставку, чтобы жить в деревне и служить по земским выборам, мать передала им Христофоровку, а мы переехали в село Никифорово[88], где матери досталась земля, составившая вместе с отцовскими прикупками 520 десятин. Здесь, в неживописной ровной местности с рекой в одной и маленьким лесом в двух верстах, стояли два флигеля с палисадником, в котором росла только сирень. Все приходилось устраивать наново: старый дедушкин дом перевезли из Христофоровки, а в разведенном саду пришлось ждать тени целую четверть века. В противоположность этому в Христофоровке, где мы прожили более четырех лет, был прекрасный старый сад. К культивированной части, занятой фруктовыми деревьями и ягодными кустами, примыкал парк, который заключал все, чего можно было желать: в нем были и крутые склоны, и подъемы, тропинки и глубокие овраги, на дне которых били роднички; полузаросший пруд, светлые поляны с разбросанными кое-где молодыми березками, густые заросли лесной чащи, где зрела костяника и рос красивый папоротник, о котором говорили, что один раз в сто лет он цветет в ночь на Ивана Купалу. В парке, как и в лесу, можно было найти все; ягоды, грибы, орехи, рябину и черемуху; для нас, детей, было полное раздолье. Вероятно, обстановка детства — сначала лес, а потом чудный сад и парк — положила основу той потребности в общении с природой, которая во всей свежести живет во мне и до сих пор. В христофоровском парке было столько интересного, увлекательного, а наша собственная детская компания была настолько велика, что мы не нуждались ни в поездках куда-либо, ни в обществе других детей. И как в «лесу» мы по необходимости жили изолированной самодовлеющей ячейкой, так и в Христофоровке не имели сношений ни с соседями, которых не было, ни с крестьянским населением деревни дворов в 20, смежной с усадьбой.
Облик няни, имевшей громадное значение в нашем детстве, смутный в «лесу», с переездом в Христофоровку приобретает определенные черты. Няня, как я ее помню, была уже стара. «Седьмой десяток идет», — отвечает, бывало, когда ее спросишь о летах. И этот седьмой десяток, кажется, был бесконечен, потому что, сколько и когда бы ее ни спросили, вплоть до самой смерти, все ей был седьмой десяток, и когда я была маленькой, и когда выросла большой… вышла из института, вышла замуж, няня все твердила: «Седьмой десяток». И так как ей, кажется, не было причин скрывать свои годы, то справедливость заставляет думать, что она искренне забыла свой возраст или сбилась со счету.
Во всяком случае няня была еще чрезвычайно бодрая, деятельная старушка и не покладая рук работала на господ: варила варенье, маринады, пастилу, брагу, заготовляла наливки и всевозможные запасы фруктов, ягод и грибов на зиму; плела на коклюшках прекрасное кружево и вязала тончайшие — все в узорах — чулочки, которыми не побрезговала бы любая красавица.
Как сейчас помню ее небольшую с чулком в руках, немного сгорбленную фигуру, с маленькими светло-голубыми глазами и крупным носом, на котором восседают пребольшие и пребезобразные, древние, как и она сама, очки в медной оправе.
Когда в России пошла «цивилизация» (а она пошла со времени освобождения крестьян) и расползлась повсюду, то мы как-то миром-собором уговорили няню сняться в фотографии. Няня любила старые времена и относилась отрицательно ко всем новшествам, видя в них дьявольское наваждение и признаки близости светопреставления.
Много нужно было хлопот и упрашиваний, чтобы затащить ее к фотографу. Там в решительную минуту от страха и смущения она так выпучила глаза и сжала губы, что на ее портрет нельзя было смотреть без смеха.
Да, надо сказать правду, няня не была красива, но сама-то она была другого мнения на этот счет, по крайней мере относительно прошлого… Когда мы подросли, то иногда задавали ей довольно нескромный вопрос: «Няня! Почему ты не вышла замуж?..» Няня как-то загадочно смотрела вдаль и, помолчав с минуту, отвечала ничего не значащим: «Так!» А затем, внезапно оживляясь и как бы боясь, чтоб мы не приписали ее девичества ненадлежащей причине, прибавляла: «А красавицей была: глаза голубые… волосы черные, как смоль, кудрями вились по сю пору!» — и она указывала на место, где под кофточкой должна была находиться ее талия, — «а грудь — во какая!» — и она отставляла руку на пол-аршина от своей высохшей груди. Этот последний наивный аргумент был столь убедителен, что мы приветствовали его дружным взрывом хохота, а няня, глянув на нас, бросала полусердитое: «Озорники» — и углублялась в чулок. Но, как бы там ни было в прошлом, мы, дети, и в настоящем не променяли бы ее ни на какую писаную красавицу.
Какое удовольствие, бывало, усевшись бесцеремонно к ней на колени, шлепать детскими ручонками по ее шее или, охватив голову, осыпать постепенно поцелуями все это старческое лицо: низкий лоб, морщинистые щеки и маленькие выцветшие глаза!..
К тому же у няни был такой славный мелодичный голос! Она никогда не пела, по крайней мере я не помню этого. Она только рассказывала — сказки рассказывала. Да и сказок-то она знала немного. Если сказать всю правду, то всего, кажется, одну-единственную; я только одну и помню: злая мачеха-царица превращает нелюбимого пасынка в козленка… отец, не зная этого, велит заколоть козленка для пиршества… но Аленушка, сестра царевича, спасает брата, разрушая чары мачехи в самую решительную минуту, когда:
Котлы кипят кипучие,
Ножи точат булатные.
Ах, как хорошо рассказывала няня эту сказку! Удивительно хорошо! Никогда, бывало, не устанешь слушать ее. Должно быть, именно ради мелодии этого старческого речитатива, звучавшего какой-то необыкновенной искренностью и наивностью, любили мы слушать ее.
А еще няня любила поговорить о разбойниках, о беглых, о злодействах известного Быкова, о кладах, которых видимо-невидимо кругом, под землей. Беглые и клады были положительно слабостью няни. В каждом лесочке, в каждом овраге чудились ей их скрытые убежища и местонахождение.
Но разве одни рассказы привлекали нас к няне? У нее всегда был лакомый кусок для нас — всякие сласти: заповедные баночки с груздочками, рыжиками и вареньем, всегда кипел самоварчик и была мята и малина, чтобы напоить, если головка болит или глазки невеселые… Был, наконец, заветный желтый сундук, предмет всех детских вожделений… Там, в этом сундуке, который раскрывался в особенно добрые минуты, на крышке виднелись налепленные картинки с конфет, которые мы великодушно дарили няне, съев содержимое, и теперь имели вновь прелесть новизны для нас… В сундуке, как у прохожего венгерца, лежали накопленные десятками лет различные материи, шерстяные и ситцевые, с цветочками и без цветочков, подаренные дедушкой, мамочкой, дядей и историю которых мы охотно выслушивали. Там же хранились разные табакерки, коробочки и прочая дребедень, которую дети так любят рассматривать, дай только волю их рукам и не стесняй любознательности.
Но все это пустяки, а дело-то в том, что няня в первые десять лет нашей жизни была единственным существом, с которым мы чувствовали себя свободно и которое не ломало нас; она одна, как умела и как могла, любила и ласкала нас, ее одну мы могли любить и ласкать без стеснения.
В семье нас держали строго, очень строго: отец был вспыльчив, суров и деспотичен… Мать — добра, кротка, но безвластна. Ни ласкать, ни баловать, ни даже защитить перед отцом она нас не могла и не смела, а безусловное повиновение и подавляющая дисциплина были девизом отца. Откуда он набрался военного духа, право, не знаю. Быть может, сам воспитывался так или эпоха «николаевщины» наложила свою печать на его личность и взгляды на воспитание — только трудно нам было. Вставай и ложись спать в определенный час; одевайся всегда в одно и то же, как бы форменное, платье; причесывайся так-то; не забывай официально здравствоваться и прощаться с отцом и матерью, крестись и благодари их после каждого приема пищи; не разговаривай во время еды и жди за столом своей очереди после взрослых; никогда ничего не проси, не требуй ни прибавки, ни убавки и не отказывайся ни от чего, что тебе дают; доедай всякое кушанье без остатка, если даже оно тебе противно; если тебя тошнит от него, все равно ешь, не привередничай, приучайся с детства быть неприхотливым. Довольствуйся молоком вместо чая и черным хлебом вместо белого, чтоб не изнежить желудка; без жалоб переноси холод… Не бери ничего без спроса и в особенности не трогай никаких отцовских вещей; если сломал, разбил или даже не на то место положил — гроза на весь дом и наказание: угол, дерка за уши или порка ременной плетью о трех концах, всегда висящей наготове в кабинете отца. Наказывал же отец жестоко, беспощадно. Весь дом ходил как потерянный после экзекуций над моими братьями. Никакая малость не проходила даром: был заведен порядок ничего не скрывать от отца; от нас требовали всегда безукоризненной правдивости, и мать показывала пример: сердце ее обливалось кровью, зная последствия наших проступков, но ни одна черта нашего поведения не утаивалась от строгости отца. А эта строгость распространялась даже на неосторожность с огнем и кипятком: если жгли руки, обваривались кипятком, падали и получали повреждения при детских проказах и затеях, к естественному наказанию — боли — прибавлялись нравственные и физические истязания от отца. Правда, девочек он не бил; не бил после того, как меня, шестилетнего ребенка, за каприз в бурю при переезде через Волгу на пароме чуть не искалечил. Но от этого не было легче: мы боялись его пуще огня; одного его взгляда, холодного, пронизывающего, было достаточно, чтоб привести нас в трепет, в тот нравственный ужас, когда всякое физическое наказание от более добродушного человека было бы, кажется, легче перенести, чем эту безмолвную кару глазами.
