- Дети, потише! - умоляет он нас. - Уймитесь, довольно! Разнесете всю синагогу!
Но мы не можем остановиться. У нас идет кругом голова, гудят ноги.
Домой плетусь еле-еле, отстав от братьев, с рваным флажком в руке.
На другой день в доме с утра начинается праздничное оживление. Ждут гостей, готовят закуски.
В синагогу все идут чуть ли не бегом. Службу стараются закончить как можно скорее. И, не успев договорить последние молитвы, мужчины собираются в группки и вполголоса совещаются:
- Ну, решили? К кому первому идем на киддуш?
- Ш-ш-ш!
- Реб Шмуль-Ноах зовет всех к себе, - шепчет кто-то
- О! Там будет что выпить. Что скажете, реб Гершель?
- Это вы меня спрашиваете? Ну так я вам скажу пойдемте сперва к реб Шмулю-Ноаху! - отвечает тощий красноносый старик.
Вся синагога высыпает на мостовую.
- Что вы тянетесь? Давайте поживее! У нас еще мною заходов!
- Сегодня евреи пьют!
Православные горожане улыбаются. Даже церковь будто отодвигается, уступая дорогу веселой толпе.
Вся община заваливается к нам. В доме яблоку негде упасть.
- С праздником! С праздником! С праздником, сударыня!
Женщины отступают в сторонку. Лавина устремляется к столам.
- Ну-ка, чем тут угощают?
Гости потирают руки, разбирают стулья, оценивающе оглядывают блюда.
Накрытый как на свадьбу стол ломится от закусок.
Нарезанные ломтиками пироги, медовое печенье, пряники, маринованная селедка, печеночный паштет, яйца с гусиным жиром, холодец из телячьих ножек, жареное коровье вымя. А бутылки с вином и ликерами выстроены, точно солдаты на смотру.
- Что вы толкаетесь? Дайте место другим.
Вокруг стола настоящая давка.
- Вечно вы лезете первым! Кажется, вас тут Тору читать не вызывают возмущаются одни.
- Да его к выпивке тянет! Пропустите! - смеются другие.
- Тихо! А вот и сам реб Шмуль-Ноах! Ваше здоровье, реб Шмуль-Ноах! Будьте здоровы, господа!
Папа, как всегда, приходит из синагоги последним.
В длинном праздничном пальто, в цилиндре, он кажется шире и выше.
- Будьте здоровы! Будьте здоровы! С праздником!
Папа снимает громоздкую шляпу и остается в ермолке.
- Благословение над вином уже прочитали?
- Как же без вас, реб Шмуль-Ноах?
Несколько человек разом встают, чтобы читать киддуш.
- ...сотворивший плод виноградный... [Последние слова благословения над вином: "Благословен Господь Бог наш Царь Вселенной, сотворивший плод виноградный".]
Гости смакуют вино и ликеры. Отведывают каждого блюда.
- За ваше здоровье, хозяйка! Селедочка у вас - это, я понимаю, селедка!
- А телячий холодец - просто чудо!
Мама сияет от удовольствия.
Неожиданно встает шамес и тоном распорядителя спрашивает:
- Кто прочитает молитву над пожертвованиями?
Поднимается почтенный старик, покашливает, оглаживает длинную седую бороду, поправляет усы, как будто они мешают ему открыть рот, и, завороженно раскачиваясь, начинает:
- Благословен Ты...
Шамес обходит всех и громко, нараспев, словно оглашает список свадебных подарков, называет имя каждого жертвователя и обещанную сумму.
- Ну вот, все равно что холодный компресс ко лбу приложил! Где тут можно еще выпить? Передай-ка мне вон ту бутылку! Нечего ее загораживать!
Пустые бутылки катятся на пол, откупориваются новые, как будто пир начинается сначала.
Вино разливают по рюмкам и стопкам, расплескивают на скатерть. Вдруг длиннобородый старик стучит по столу:
- Тихо!
Он закрывает глаза и вздыхает так глубоко, словно собирается исторгнуть из груди кусок сердца. Вздох обегает столы, подхваченный всеми собравшимися. А потом медленно, поднимаясь со вздохом со дна души, начинает звучать хасидская песнь.
Сначала тихо. Старик качает головой, морщит лоб. Подрагивают усы и губы. Все взгляды, все мысли прикованы к нему. На бледных лицах легкий румянец, глаза полузакрыты. Один за другим к поющему подстраиваются новые голоса, а мелодия забирает все выше и выше.
Пение разбухает, разрастается, разгорается, как пламя. Люди плывут в нем. Они раскачиваются, закрыв глаза, похлопывают в такт по столу, словно желая и его заставить вступить в хор, оторваться от земли.
Вопль ужаса сливается со скорбным причитанием, стоном, мольбой. Песнь полнится непролитыми слезами. До хруста сжимаются пальцы, взмывают руки. Кто-то изо всех сил вцепился себе в бороду, как будто удерживает готовое разорваться сердце.
И вдруг плач обрывается.
Седовласый старик вскидывает голову, точно в этот самый миг Всевышний просиял для него на небесах:
- Друзья! Есть же на свете милостивый Бог! Что вы печалитесь? Ведь сегодня Симхат-Тора! Раввин велел нам плясать и веселиться!
И сразу же тут чья-то рука, там чья-то нога отлетают от тела и взлетают в воздух.
Стол отодвигают к стене, стулья растаскивают в стороны. Грохот такой, что задрожали стены. Скатерть съехала вниз, и на пол посыпались стопки, куски пирогов. Мужчины пускаются в пляс. Притопывают на месте, трясут фалдами, становятся в круг.
Широко раскинув руки, закидывают их на плечи соседей. Руки сплетаются, плечи смыкаются плотно-плотно. Вцепились так, будто боятся попадать и разбиться вдребезги по одиночке. Не глядя друг на друга, не помня себя.
Скачут и скачут скрипучие сапоги.
Танцоры изнемогают.
Вот новая спина вклинивается в круг, еще кто-то со свежими силами бросается в пляску, как в костер.
И весь хоровод оживает. Не осталось ни одного сидящего. Даже стол пританцовывает и норовит подобраться поближе к буйной компании.
- Реб Шмуль-Ноах! Хозяин! А вы что же? Давайте с нами!
И мой папа, всегда такой солидный и спокойный, вступает в круг.
Цепочка мужчин размыкается и подхватывает его с двух сторон. Я смотрю на него из своего уголка. Выискиваю его среди танцующих. Вот он - чуть набок голова, прикрытые глаза, длинная борода по ветру. Кружится, кружится, как во сне, того и гляди, растает от удовольствия.
Папа пляшет.
Как же мне устоять на месте!
- Мама, можно мне тоже?
Женщины стоят вдоль стенки и радуются. Хоть раз в году их мужья повеселятся.
- Мама, ну позволь! Я тоже хочу плясать! Вместе с папой в кругу!
- Да что ты, детка! Тебя затопчут! Сама же видишь...
Тощий длинный человек с воплем врывается в дом. Кувыркается через голову и приземляется на ноги. Ужом пробирается сквозь толпу и влетает на кухню.
- Народ, расступись! Дорогу!
- Ой, горе мне! - взвизгивает кухарка. - Да это реб Лейзер! Что вам понадобилось на кухне?
Она узнала нашего соседа по двору. Однако тощий ее не слушает, будто она не к нему обращается.
Схватив длинный ухват, он вытаскивает из печи большой глиняный горшок. В нем "кулай" - темное варево. Горшок опрокидывается и выливается на соседа. Черный, как негр, он бежит назад, в столовую, и вызывает бурю веселья.
У захмелевших гостей заплетаются и подгибаются ноги. Наконец они без сил валятся на стулья.
Минуту полулежат, как в обмороке, закинув голову.
А потом кто-то, спохватившись, кричит:
- Нам еще к реб Менделю идти.
Все вскакивают, словно их стегнули кнутом, и на полусогнутых выходят на улицу. С ними уходит и папа.
Возвращается он с первой звездой, пошатываясь, крепко выпивши.
Ему стыдно зайти в дом. Дойдя до кровати, он падает как подкошенный.
И нам всем за него неловко.
ПЕРВЫЙ СНЕГ
После Дней покаяния тянутся нудные, глухие будни. Пресные, пасмурные, серые и короткие. На улице без конца идет дождь, идет и идет, будто забыл, что пора и честь знать. Знай себе лупит да брызжет в оконные стекла. Блестящие капли скатываются слезинками окна плачут.
В доме темно даже днем. Ведь день тускнеет, не успев заняться.
Большие часы тикают еле-еле, медленно ворочают стрелками, тянут время, хрипло бьют.
Не знаешь куда деваться от скуки. В шуме дождя слышится какой-то стон.
- Хая - ною я на кухне. - Кто-то скребется в дверь, открой.
- Отстань ты! Никого там нет. Кому охота выходить в такой ливень?
- Разве ты не слышишь? Колотят в дверь!
- Ничего удивительного - ветер с дождем хлещет уж который день!
- Да нет же! Это люди - кто-то топает ногами во дворе!
- Ну что мне с тобой делать? Гляди, дурочка, никого там нет... ой, что это? - Хая застывает перед окном, раскрыв рот.
С темного крыльца злобно сверкают два глаза: волк, что ли? Две кудлатые бородищи врываются в дверь.
- Разбойники! - Я тяну Шаю за рукав.
- Кого там принесло на нашу голову? - сердится Хая с перепугу.
- Капуста. Капусту свежую привезли. - Бороды встряхиваются и обдают нас тяжелым духом
Два здоровых, промокших насквозь мужика волокут огромные мешки. С обоих льет ручьем. В сапогах чавкает вода.
В дверях они застряли и растерянно чешут в затылках, вдруг оказавшись на сухом полу.
- Ну что раскорячился? Не видишь двери? - Оба топчутся на месте и толкаются. - Тьфу ты! Дурья башка!
Мешки тяжеленные, словно набитые камнями. Мужики отдуваются, от них валит пар, прихожую как дымом заволокло.
