Суд так никогда и не состоялся. Теперь нам известно, что Гиммлер по известным причинам не рискнул его устраивать. Мы знаем также, что в концентрационных лагерях Заксенхаузен и Дахау Эльсер жил в сносных условиях, вероятно, по распоряжению Гитлера, авторитет которого в глазах общественности после взрыва значительно возрос. Однако Гиммлер не спускал с Эльсера глаз до самого конца. Нельзя было допустить, чтобы столяр пережил войну и рассказал всю правду. И вот незадолго до ее окончания, точнее, 16 апреля 1945 года гестапо сообщило, что Георг Эльсер накануне погиб во время воздушного налета авиации союзников. Теперь мы знаем, что он был убит гестапо.
Гитлер обращается к своим генералам
Избежав смерти от покушения (или имитации его) и подавив сопротивление своих генералов, Гитлер вновь обратился к уточнению планов крупной наступательной операции на Западе. 20 ноября он издал Директиву э 8 на ведение военных действий, приказав «сохранять готовность», с тем чтобы «немедленно воспользоваться благоприятными метеоусловиями», и изложил планы уничтожения Голландии и Бельгии. А затем, чтобы вдохнуть мужество в малодушных и поднять их настроение накануне крупных сражений, он счел необходимым днем 23 ноября собрать руководителей вермахта в имперской канцелярии.
Из всех секретных совещаний, состоявшихся у Гитлера, это, рассчитанное на то, чтобы вселить уверенность в военачальников, наилучшим образом разоблачает его политику. В обнаруженных союзниками архивных материалах ОКБ во Фленсбурге сохранились отрывки записи его выступления, сделанной неизвестным участником совещания.
«Цель этого совещания, — начал Гитлер, — довести до вас мои идеи о мире, которыми я руководствуюсь в преддверии будущих событий, и сообщить вам мои решения…»
В его голове перемешалось прошлое, настоящее и будущее, и перед этой группой избранных он, используя свое потрясающее красноречие и первобытную прямоту, сделал поразительные выводы из всего того, что переполняло его извращенный, но изобретательный ум, с убийственной точностью предсказав ход предстоящих событий. Трудно вообразить, чтобы кто-либо из слушавших его все еще сомневался, что человек, который в настоящее время держал в своих руках судьбу Германии, да и всего мира, страдает опасной манией величия.
«У меня достанет ясности ума, чтобы представить вероятный ход исторических событий, — сказал он, рассуждая о начальном периоде своей борьбы, — и твердой воли, чтобы принять жестокие решения… В качестве последнего фактора я со всей скромностью должен назвать собственную личность — я незаменим. Ни одна личность ни из военных, ни из гражданских кругов не смогла бы меня заменить. Попытки покушений могут повториться. Я убежден в силе своего разума и в своей решимости… Никто не сделал того, что сделал я… Я поднял немецкий народ на большую высоту, хотя сейчас нас и ненавидят во всем мире… Судьба рейха зависит лишь от меня. Я буду действовать в соответствии с вышеизложенным…»
Он пожурил своих генералов за их сомнения, когда он принимал нелегкое решение покинуть Лигу Наций, ввести всеобщую воинскую повинность, оккупировать Рейнскую демилитаризованную зону, укрепить ее оборону и захватить Австрию. «Число людей, веривших в успех, — сказал он, незначительно». «Следующим шагом была Богемия, Моравия и Польша», — цинично заявил он, перечисляя свои завоевания, чего так и не услышал, к сожалению, Чемберлен.
«…С самого начала я понимал, что не могу остановиться на Судетской области. Это было лишь частичное решение. Было решено занять Богемию. Затем последовало установление протектората — тем самым была создана основа для захвата Польши. Но в тот период мне еще не было ясно, должен ли я буду выступить сначала против Востока и затем против Запада или же наоборот… Объективно получилось так, что сначала пришлось начать борьбу против Польши. Возможно, мне возразят — борьба и снова борьба. В борьбе я вижу судьбу всего живого. Никто не может уйти от борьбы, если он не хочет погибнуть.
Рост численности нации требовал большего жизненного пространства. Целью моей являлось установление разумных пропорций между численностью нации и ее жизненным пространством. А этого можно добиться только путем борьбы. От решения этого вопроса не может уйти ни один народ; если он откажется от этого, он постепенно погибнет… Никакое умничанье здесь не поможет, решение возможно только с помощью меча. Народ, который не найдет в себе сил для борьбы, должен уйти со сцены…»
Вся беда немецких «руководящих личностей» прошлого, говорил Гитлер, в том числе Бисмарка и Мольтке, заключалась в том, что они не проявили «достаточной твердости», а «решения возможно было добиться лишь путем нападения на ту или иную страну при самых благоприятных условиях». Непонимание этого привело в 1914 году к войне на нескольких фронтах, что «не принесло решения проблемы».
«Сегодня, — продолжал Гитлер, — пишется второй акт этой драмы. В первый раз за последние 67 лет можно констатировать, что нам не придется вести войну на два фронта… Но никто не знает, как долго продлится это состояние… В принципе я создал вооруженные силы не для того, чтобы бездействовать. Решение действовать было во мне всегда».
Мысли о представившейся благоприятной возможности вести войну на одном фронте вернули фюрера к вопросу о России.
«Россия в настоящее время опасности не представляет. Сейчас она ослаблена в результате многих внутренних процессов. Кроме того, у нас есть договор с Россией. Однако договоры соблюдаются до тех пор, пока они целесообразны. Россия будет соблюдать договор лишь до тех пор, пока она будет считать его выгодным для себя… Сейчас Россия решает большие задачи, прежде всего по укреплению своих позиций на Балтийском море. Мы сможем выступить против России лишь после того, как освободимся на Западе».
Что касается Италии, то многое зависит от Муссолини, смерть которого «может изменить все». «Как и смерть Сталина, смерть дуче таит для нас угрозу, — сокрушался фюрер. — А как легко может наступить смерть государственного деятеля, я сам недавно испытал». Гитлер считал, что «Америка благодаря принятым в ней законам о нейтралитете… опасности не представляет» и «помощь, оказываемая Америкой противнику, пока несущественна». «Все указывает на то, что настоящий момент благоприятен для нас, — утверждал фюрер, — но через шесть месяцев положение, быть может, станет иным». Поэтому он настроен решительно:
«Мое решение непоколебимо. В ближайшее время я выберу благоприятнейший момент и нападу на Францию и Англию. Нарушение нейтралитета Бельгии и Голландии не имеет никакого значения. Ни один человек не станет спрашивать об этом, когда мы победим. Мы не станем обосновывать нарушение нейтралитета так идиотски, как в 1914 году».
Наступление на Западе, говорил Гитлер своим генералам, означало «окончание мировой войны, а не отдельной кампании. Речь идет не о каком-то частном вопросе, а о жизни или смерти нации». Затем он пустился в разглагольствования:
«Всех нас должны вдохновлять идеи великих людей нашей истории. Судьба требует от нас не больше того, что она требовала от великих людей германской истории. Пока я жив, я буду думать только о победе моего народа. Я ни перед чем не остановлюсь и уничтожу каждого, кто против меня… Я намерен уничтожить врага…»
Это была эффектная речь, и, насколько известно, ни один генерал не поднял свой голос, чтобы высказать сомнения, имевшиеся почти у всех армейских командующих, относительно успеха наступления в это время или относительно аморальности нападения на Бельгию и Голландию, нейтралитет которых и незыблемость границ Германия торжественно гарантировала. По утверждению некоторых присутствовавших на этом совещании генералов, замечания Гитлера относительно невысокого духа в высших армейских эшелонах и генеральном штабе были высказаны в куда более сильных выражениях, чем в приведенной записи.
В этот же день, в шесть часов вечера, нацистский диктатор вновь послал за Браухичем и Гальдером. Начальника генерального штаба сухопутных войск он продержал в приемной как провинившегося мальчишку, а главнокомандующему прочитал мораль о «цоссенском духе». Главное командование сухопутных войск (ОКХ) Гитлер обвинял в пораженческих настроениях, а генеральный штаб, возглавляемый Гальдером, в том, что он «проявляет упрямство, которое мешает ему присоединиться к фюреру и поддерживать его». Униженный Браухич, согласно его показаниям, данным позднее в Нюрнберге, предложил свою отставку, но Гитлер не принял ее, резко напомнив главнокомандующему, что он «обязан выполнять… долг и обязанности точно так же, как любой другой солдат». В тот вечер Гальдер нацарапал стенографическим знаком в своем дневнике: «День кризиса!»
