отношения, в немалой мере объясняется медленным их изживанием. Но вместе с тем мы, несомненно, имеем дело с характерным для судебников традиционализмом: даже в поздних редакциях содержатся постановления, уже утратившие силу вследствие изменения условий жизни.
Так, несмотря на исчезновение рабства в Норвегии в течение XII в., судебники и в конце этого столетия и даже в середине следующего сохраняют многочисленные детальные постановления, касающиеся положения рабов. Разительным примером сохранения в судебниках старых постановлений, утративших свою силу, могут служить титулы «Законов Гулатинга», в которых содержатся предписания конунга Олава, дополненные или отмененные конунгом Магнусом1. Олав Святой на самом деле не был их автором — ссылка на него как бы заменяла ссылку на очень древнее право, а конунг Магнус не кто иной, как Магнус Эрлин-гссон (1 163-1184 гг.), в чьей редакции «Законы Гулатинга» и сохранились2. Как видим, эта позднейшая редакция отчасти содержала старые постановления, не только фактически утратившие свою силу, но и формально отмененные.
Таким образом, имея в виду, что в судебниках в нынешней их форме содержатся слои, относящиеся к разному времени и отражающие различные стадии общественного развития, мы можем — хотя и с большой осторожностью — привлекать эти памятники при исследовании стоящей перед нами проблемы.
Однако, будучи сборниками обычного права, применявшимися на тингах при разрешении всякого рода тяжб и споров, судебники, разумеется, отражают социальную действительность преимущественно в одном аспекте. Общественная жизнь рисуется ими однобоко: создается иллюзия, что все ее стороны и проявления регулируются правом. Между тем знакомство с сагами порождает противоположное впечатление, а именно, что в этом обществе господствовали скорее не закон и правопорядок, перед которыми все склонялись, а «право сильного», нарушавшее формальные предписания. Перед тингами, на которых «говорилось» право, зафиксированное со временем в судебниках, естественно, возникали вопросы, касавшиеся преимущественно бондов. Их взаимоотношения с верхушкой общества могли найти в записях обычного права лишь частичное и очень одностороннее отражение. Мы видим, например, в «Законах Фростатинга» постановления, продиктованные стремлением бондов защитить себя от посягательств короля и знати. Но в какой мере реализовались эти постановления, узнать из судебников невозможно. Отношения между бондами и могущественными людьми вряд ли регулировались одним только правом, и при выяснении реального соотношения социальных сил помочь могут преимущественно «королевские саги».
При рассмотрении вопроса об имущественном составе бондов мы также не получим от судебников сколько-нибудь полного ответа. И в этом случае в силу своей специфики областные законы и саги отражают социальную действительность под разными углами зрения; для характеристики материального положения бондов каждая из этих групп источников дает неодинаковый материал. В частности, из памятников права скорее можно почерпнуть сведения о низших имущественных группах, тогда как прослойку преуспевающих бондов по ним конкретно представить довольно трудно. Бедняки в судебниках упоминаются в связи с судебными тяжбами, вызванными их неплатежеспособностью, или в связи со льготами, которые им приходилось предоставлять при выполнении государственных и церковных повинностей и платежей, и в других подобных случаях (например, помощь нищим). Что же касается более состоятельных бондов, то все нормы права распространялись на них безотносительно к степени их зажиточности. В результате сборники права скрывают от нашего взора богатую общественную верхушку. Наоборот, в «королевских сагах» мелкий люд упоминается лишь спорадически, и в той мере, в какой их авторы говорят о бондах, в центре их внимания неизменно находятся представители знати или так называемые могучие бонды, люди родовитые, богатые и влиятельные.
Все сказанное заставляет историка с крайней осторожностью относиться и к юридическим памятникам, и к сагам о норвежских королях. В данной связи нет необходимости подробно вдаваться в полемику относительно истории возникновения и достоверности «королевских саг»,
которая с давнего времени ведется в норвежской и вообще в скандинавской историографии. Упомяну только, что в ходе этой полемики обсуждались две группы вопросов. Во-первых, можно ли доверять Снорри и другим авторам саг о норвежских конунгах, когда они сообщают те или иные исторические факты? Здесь усилиями ряда ученых, подвергших «королевские саги» внутренней критике, сопоставлению их между собой и с иностранными источниками, был обнаружен длинный ряд ошибок, измышлений и анахронизмов, в результате чего доверие к сагам как к памятникам истории Скандинавских стран было серьезно подорвано. Среди историков существуют разногласия относительно возможности использования саг: некоторые полагают, что с учетом всех необходимых поправок и уточнений они все же могут быть использованы (такова, в частности, точка зрения Г. Сторма, Э. Херцберга, Ю. Скрей-нера, X. Кута), тогда как более радикальные критики склонны отвергать их совершенно (например, шведский исследователь Л. Вейбюлль). Но речь и у тех и у других идет прежде всего об оценке «королевских саг» как источников по политической, фактической истории. Эта сторона дела в данном случае менее интересна, ибо подход к сагам в настоящей работе иной: мне важно установить, могут ли «королевские саги» дать заслуживающий доверия материал для характеристики социальных отношений в Норвегии в XI и XII вв.
Но в норвежской историографии с начала 20-х годов утвердилась иная точка зрения на «королевские саги», которая центр тяжести спора о достоверности их содержания переносит с вопроса о неточностях и ошибках в конкретных сообщениях на вопрос о рисуемой в них общей картине, о том, как исторические представления и мировоззрение авторов саг отразились на их содержании, на группировке и освещении материала. По этому вопросу также не достигнуто единства мнений. Если X. Кут и его последователи считают, что Снорри изображал историю Норвегии в IX—XII вв., исходя из мысли о борьбе между королевской властью и аристократией, свидетелем которой он сам являлся в начале XIII в., и соответствующим образом строил свое изложение, то другие ученые (Ф. Поске, О.А. Ёнсен) не находят в «королевских сагах» такой тенденции. Можно, однако, говорить об известном согласии современных исследователей в том, что «королевские саги» — малодостоверные источники по истории Норвегии в IX—XI вв., ибо их авторы невольно изображали этот период, исходя из представлений о социальной действительности конца XII и начала XIII в.3 К тому же они, возможно, привносили в рисуемую ими картину некоторые черты исландской общественной жизни и собственные представления об исландском обществе4.
Можно ли в таком случае вообще использовать содержащиеся в «королевских сагах» данные о социальном строе для изучения общественного развития Норвегии в XI и XII вв.? Я полагаю, что можно и нужно. Настоятельная необходимость их привлечения объясняется уже отмеченной выше односторонностью юридических памятников, которых мы не можем дополнить актовым материалом. Мы не настолько богаты источниками, чтобы позволить себе роскошь пренебрегать частью их, тем более что «королевские
