Так, в Умственной и нравственной реформе (1871) он рассматривал новые условия политического и нравственного существования, созданные для Франции умалением ее роли в Европе; так, в Современных вопросах размышления социологические, литературные, моральные и политические перемешиваются и дополняют друг друга; так, в Смеси истории и путешествий вопросы археологии, истории литературы и исторической философии затрагиваются поочередно; так, в изумительных Философских диалогах — сперва точная и строгая наука, потом гипотезы уже довольно смелые, но все еще правдоподобные; наконец, поэтическое и философское воображение самого Ренана как бы громоздятся друг на друга последовательными ступенями, чтобы раскрыть перед читателем чудесное, но несколько головокружительное зрелище бесконечности.
Сверх того — и тут мы, пожалуй, не совсем точно выразились, сказав, что Ренан разделил свою умственную жизнь на две части, — он находил еще время и силы с полной непринужденностью предаваться чисто литературным работам, которые одни могли бы прославить всякого другого писателя, а для него служили только умственным отдыхом. Так написал он свои очаровательные, поэтические, подчас красноречивые и трогательные Воспоминания детства и юности; он излагал свои фантазии в форме диалогов {Калибан, Эликсир юности, Нэмийский жрец, Жуаррская аббатисса, 1878–1886), в которые вкладывал грацию, остроумие, парадоксы, бутады, иногда философскую глубину или пессимистическую горечь, более или менее прикрытую внешним добродушием, — словом, все то, чего он не хотел допускать в свои более серьезные труды. Гибкость его непрестанно обновлявшегося таланта вызывала всеобщее удивление. Наконец, прежде чем навеки почить над своей чудесной работой, он издал под заголовком будущее науки ту написанную в 1848 году книгу, которую в свое время отложил в ящик письменного стола, как бы желая в последний момент показать, откуда он вышел и куда пришел.
Ренан-историк, несмотря на излишне широкое гостеприимство, которое он оказывает гипотезам, не имеет себе равных в искусстве освещать ярким светом души людей далекого прошлого и, следовательно, остается великим ретроспективным психологом. Как философ, он лишен определенной доктрины; в основе позитивист, но проникнутый и, по его собственному образному выражению, пропахнувший ароматом христианства, которым он надышался до опьянения в том возрасте, когда впечатления бывают неизгладимы, он всегда стремился спасти не только христианскую мораль, которую внушал другим и применял сам, но также веру в бога, любовь к богу и надежду на бога[231], которая была ему всего дороже, как чувство, быть может, наиболее изысканное. Отсюда колебания, которые показались бы неприятными у всякого другого, но которые он умел делать очаровательными благодаря своему волшебному умению переплетать на одной и той же странице в тысяче переходных оттенков, а иногда даже в одной переливчатой и пленительной фразе, два противоречивых понятия. Отсюда также стремление доказать если не бытие божие, то по крайней мере присутствие в человеческом сердце и в мире «божественного начала», иначе говоря — в человеке — религиозного чувства, в мире — некоего смутного, но могущественного тяготения к идеальному миру; отсюда, наконец, сложившаяся с помощью и под влиянием германской философии тонкая и немного коварная мысль, столь обольстительная под его пером, — мысль, что если бога нет, то он созидается, творится последовательно каждым из нас в наших стремлениях к истине, красоте и добру, в каждом из наших бескорыстных поступков, и наши усилия приближают наступление его царствия. Такова была новая и любопытная форма надежды на бога, превратившаяся в желание бытия божьего; быть может в этом и состояла интимная, затаенная мысль этого искалеченного христианина, который вырвал бога из своего сердца, но не вырвал оттуда желания и надежды и надеждой и желанием заново творил божество.
История. Алексис де Токвиль, о котором мы говорим здесь с некоторым опозданием, в 1835 году начал и в 1839 году закончил свое прекрасное сочинение об Америке, — сочинение несколько тяжеловесное, но в ту эпоху еще совершенно новое по своим руководящим мыслям, очень ценное и в высшей степени полезное. В этой книге автор с полнейшей добросовестностью, на живом примере, с помощью проницательного и терпеливого наблюдения, старался заранее учесть те выгоды и невыгоды, которые демократия должна принести европейским народам в тот день, — по его мнению, неизбежный и близкий, — когда она воцарится среди них. В 1856 году Токвиль издал свое исследование Старый порядок и революция, которое Тэн лишь продолжил и расширил в Происхождении современной Франции[232] и которому он был бесконечно обязан. Изучив со своей обычной добросовестностью и скрупулезностью провинциальные архивы XVII и XVIII столетий, Токвиль пришел к выводу, тогда еще совсем новому, что административная централизация не была созданием Французской революции, что тут революция лишь продолжала и углубляла дело старого порядка и что современная Франция является Францией старого порядка, но лишь более тесно сплоченной и подтянутой, чем прежде. Это неоконченное произведение, которое, будь оно доведено до конца, вероятно, отличалось бы в своих последних выводах если не большей глубиной, то большим беспристрастием и меньшей запальчивостью, чем труд Тэна, является одной из лучших книг XIX века[233]. Множество идей, составивших славу не одного писателя и послуживших материалом для споров политических деятелей, заимствовано оттуда. Немногочисленные посмертные сочинения, оставленные этим философом, слишком рано отнятым у социологической науки (Переписка и неизданные произведения, 1860), интересны лишь для тех, кто хочет целиком ознакомиться со складом ума, характера, а также страстями, незаметными в дидактических писаниях этого выдающегося человека.
Когда Токвиль умирал, Виктор Дюрюи был всего-навсего скромным преподавателем истории в одном из парижских лицеев и не помышлял о том, что через какие-нибудь два года разумный каприз Наполеона III сделает его министром. Но он написал уже много книг; последние, предназначенные для школьников, как и подобает книгам хорошего учителя, пользовались большим успехом, так как были написаны живо, легко и ярко. Переход Дюрюи к политической деятельности излечил его от единственного, быть может, присущего ему порока, а именно от излишней скромности; он понял, что годится на что-нибудь получше, чем составление хороших учебников. Он переделал эти книги, составленные на основании чужих работ, в настоящие исторические исследования, терпеливо написанные по источникам, так как он, в сущности, был подлинным и едва ли не великим историком[234].
Так родились его обширная История греков и обширная История римлян. Употребленные им приемы повредили этим книгам в глазах широкой публики. Читатели вообразили, что новые сочинения Дюрюи представляют просто видоизмененное переиздание его прежних учебников. Но профессиональные историки не впали в подобную ошибку и сумели разглядеть в них совершенно новые, серьезные и полноценные произведения, стоящие на уровне последних научных открытий и наряду с новыми качествами отличающиеся всеми прежними достоинствами, т. е. написанные так же живо и блестяще, как юношеские учебные руководства преподавателя в лицее Генриха IV[235].
Виктор Дюрюи после долгой жизни, посвященной ученому труду и организации новых педагогических учреждений, которые новый республиканский режим принял из его рук и счел возможным одобрить, скончался в декабре 1894 года, окруженный всеобщим уважением.
Фюстель де Куланж также начал с истории античности. Его Гражданская община древнего мира (1864) была настоящим откровением. История моральная и философская, но подкрепленная мелочной и почти героической добросовестностью в подборе фактов, бесконечное усердие при изучении текстов, но вместе с тем редкая сила синтеза и искусное расположение материала, — позволили Фюстелю дать в одном томе новое, точное и весьма правдоподобное объяснение самой сущности политической и религиозной жизни Греции и Рима и, так сказать, национального духа обоих великих народов[236].
В другом сочинении, более значительного объема, оставшемся незаконченным (История политических учреждений древней Франции), Фюстель с тем же литературным талантом, с еще более обширной эрудицией, с несколько, пожалуй, преувеличенной систематичностью бросил яркий свет на одну из самых темных областей всемирной истории и поставил перед своими преемниками грандиозную задачу, показав им, сколько еще остается сделать на этом поле, лишь наполовину обработанном им самим.
Подобно двум предшествующим историкам, Гастон Буасье тоже начал с изучения древности, но почти никогда не выходил из этих рамок. Его первая книга Цицерон и его друзья, обаятельно написанная, была наполовину литературной критикой, наполовину анекдотической историей. Она составила автору хорошую репутацию; нужно было поддержать ее, и Буасье ее укрепил. Оппозиция при Цезарях, Римская религия от Августа до Антонинов, Конец язычества на Западе — являются своего рода историей нравственных понятий в древнем Риме, дополняют и разъясняют труды Ренана, тем более, что сочинения Буасье настолько же далеки от современных интересов, насколько мысль Ренана естественно с ними связана. Буасье продолжал до восьмидесятилетнего возраста свои исследования в области античного духа и делал в этой области открытия, равно интересные как для историка, так и для моралиста. Время от времени он совершал экскурсии по местам, где обитали его любимые герои, и привозил оттуда выходившие серией Археологические прогулки, в которых научный интерес соединяется с очарованием красиво изложенных путевых впечатлений.
