Здесь следует затронуть еще несколько важных тем, которые оставались до сих пор за рамками нашего изложения.
В поршневском анализе главного этического вопроса "что такое хорошо и что такое плохо?" отмечу три взаимосвязанных аспекта.
1. С одной стороны, это исследование происхождения самой оппозиции "плохого" и "хорошего".
Из предыдущего изложения должно быть ясно, что "плохим", "некрасивым" в конечном счете оказывается все, что прямо относится к поведению палеоантропа времен дивергенции, что хотя бы отдаленно напоминает такое поведение, наконец, все то, что можно интерпретировать как "соучастие" в его грязных делах, как "попустительство" ему, "соглашательство" с ним и т.п.
Характерно, что всевозможные этические своды разработаны в части "что такое плохо?" всегда гораздо подробнее, детальнее, ярче, чем в части "что такое хорошо?". "Хорошо" – это все, что не "плохо". Поэтому, хотя большинство сравнительно-исторических исследований по этике и эстетике занимается почти исключительно представлениями о "хорошем" и "красивом", с точки зрения Поршнева, напротив, наиболее интересными были бы исследования именно того, что в разные эпохи у разных народов считалось "плохим" и "некрасивым".
2. С другой стороны, это исследование самого физиологического и психологического механизма осуществления запрета – запрета делать что-либо "плохое". Поршнев так описывает общую "формулу" любого запрета – "нельзя, кроме как в случае..." :
Все запреты, царящие в мире людей, сопряжены хоть с каким-нибудь, хоть с малейшим или редчайшим исключением. Человек не должен убивать человека, "кроме как врага на войне". Отношения полов запрещены, "кроме как в браке", и т.п. Пользование чужим имуществом запрещено, "кроме как при дарении, угощении, сделке" и т.п. Совокупность таких примеров охватывает буквально всю человеческую культуру. Складывается впечатление", – осторожно продолжает Поршнев, – "что чем глубже в первобытность, тем однозначнее и выпуклее эти редчайшие разрешения, с помощью которых психологически конструируется само запрещение. Нечто является "табу", "грехом" именно потому, что оно разрешено при некоторых строго определенных условиях. Это запрещение через исключение. По-видимому, при этом в обозримой истории культуры представления о "табу", "грехе", "неприкосновенном", "сакральном"" и т.п. мало-помалу утрачивают свою генерализованность в противоположность чему-то, что можно и должно. Происходит расщепление на много конкретных "нельзя". Достаточно наглядно это видно в том, как в христианстве или в исламе усложняется классификация "грехов" не только по содержанию, но и по степени важности.
Какова же природа такого специфического "конструирования" запрета?
Отвечая на этот вопрос, Поршнев ссылается среди прочего и на "философию имени", разработанную Лосевым:
Расчленяя в слове как бы ряд логических слоев или оболочек, Лосев особое внимание уделил тому содержанию слова, которое он назвал "меоном": в слове невидимо негативно подразумевается все то, что не входит в его собственное значение. Это как бы окружающая его гигантская сфера всех отрицаемых им иных слов, иных имен, иных смыслов. Если перевести эту абстракцию на язык опыта, можно сказать, что слово, в самом деле, выступает как сигнал торможения всех других действий и представлений кроме одного-единственного.
Происхождение специфической формулы культурных запретов – запретов через исключение – лежит в физиологической природе суггестии. Резюмируя долгий эволюционный путь от интердикции к суггестии, Поршнев пишет:
Но, в конце концов, возникают, с одной стороны, такие сигналы, которые являются стоп-сигналом по отношению не к какому-либо определенному действию, а к любому протекающему в данный момент (интердикция); с другой стороны, развиваются способы торможения не данной деятельности, а деятельности вообще; последнее достижимо лишь посредством резервирования какого-то узкого единственного канала, по которому деятельность может и должна прорваться. Последнее уже есть суггестия.
Возникнув в качестве инструмента торможения всего, кроме чего-то одного, суггестия породила два различных социальных феномена: слово человеческой речи, в которой доминирующим стало "можно только это", то есть "должно", и культурную норму, в которой, наоборот, доминирующим стало "нельзя все остальное".
3. Наконец, Поршнев специально анализирует наиболее древние запреты, выделяя три их важнейшие группы.
К первой группе он относит запреты убивать себе подобного, то есть ограничение сформированного в ходе дивергенции фундаментальной биологической особенности человека, о чем уже шла речь выше:
По-видимому, древнейшим оформлением этого запрета явилось запрещение съедать человека, умершего не той или иной естественной смертью, а убитого человеческой рукой. Труп человека, убитого человеком, неприкасаем. Его нельзя съесть, как это, по-видимому, было естественно среди наших далеких предков в отношении остальных умерших. К такому выводу приводит анализ палеолитических погребений.
С покойника неприкасаемость распространялась и на живого человека. Он, по-видимому, считался неприкасаемым, если, например, был обмазан красной охрой, находился в шалаше, имел на теле подвески. На определенном этапе право убивать человека ограничивается применением только дистантного, но не контактного оружия; вместе с этим появляются войны, которые в первобытном обществе велись по очень строгим правилам. Однако человек, убитый по правилам, уже мог быть съеден.
Таким образом, Поршнев намечает процесс постепенного преодоления "свойства" человека убивать себе подобных. В другом месте он так говорит о процессе монополизации государством права убивать (об этом пойдет речь в разделе Политические науки ):
Тут речь не об оценке – хорошо это или плохо. Ведь можно посмотреть на процесс этой монополизации как на путь преодоления человечеством указанного "свойства": как на запрещение убивать друг друга, осуществляемое "посредством исключения" – для тех узких ситуаций, когда это можно и должно (таков механизм осуществления многих запретов в истории культуры, в психике человека).
Ко второй группе запретов Поршнев относит "запреты брать и трогать те или иные предметы, производить с ними те или иные действия. Эта группа запретов особенно тесно связана с формированием общественного отношения собственности" , о чем речь будет в следующем разделе.
Наконец, к третьей группе запретов Поршнев относит половые запреты, в частности, наиболее древние из них запрет полового общения матерей и сыновей, затем братьев и сестер. Подводя итоги своему анализу образа жизни древнейших людей, Поршнев пишет:
На заре становления общества [...] эти запреты означали преимущественные права пришельцев-мужчин. Но сложившийся таким образом конфликт между ними и младшими выросшими на месте мужчинами разрешился в форме, во-первых, обособления младших в особую общественную группу, отделенную от старших сложным барьером, во-вторых, возникновения экзогамии – одного из важнейших институтов становящегося человеческого общества.
Как уже говорилось выше, система "тасующегося стада" предполагает непрерывное обновление его состава, в ходе которого время от времени появляются новые пришельцы-самцы, примыкающие к этому "стаду", а через некоторое время вновь покидающие его.
Из результатов исследований Поршнева, затрагивающих такой феномен культуры, как религия, кратко остановлюсь лишь на двух.
• Во-первых, это ранняя история религиозных верований, происхождение представлений о "хороших" и "плохих" божествах. Поршневский анализ существенно отличается от общепринятых взглядов – как религиозных, так и светских.
Для Поршнева человеческая культура зарождается в эпоху дивергенции. В ряде специальных исследований он убедительно показал, что образы божеств, протобожеств, различных разновидностей "нечистой силы" являются отражением именно палеоантропа, с которым на протяжении длительного времени приходилось взаимодействовать человеку, а также отражением конкретных особенностей самого этого взаимодействия. И чем более древними являются эти образы, тем больше в них буквальных физических черт и особенностей поведения реального "живого" палеоантропа.
• Во-вторых, это анализ развития и места в обществе религии как института, как "церкви". Исследования Поршнева показывают самую тесную связь этого института, принадлежащего, по марксистской терминологии, прежде всего, к надстройке, с классовой борьбой. Ниже в разделе Политические науки об этом будет сказано подробнее. Здесь лишь упомяну, что, с точки зрения развития феномена суггестии, церковь в период наибольшего могущества (в феодальном обществе) была одним из двух (наряду с государством) ключевых инструментов "институциональной" контрконтрсуггестии, преодолевавшей сопротивление (контрсуггестию) слову господствующих классов (то есть их суггестии).
