Таблица 41. Затраты на убийство: военные расходы и убитые солдаты противника
источники: Hardach, First World War, p. 153; Winter, J., Great War, p. 75.
Бесспорный факт, что у Центральных держав заметно лучше получалось убивать, ранить и захватывать в плен врагов, чем у держав Антанты. Однако еще поразительнее, что обходился им этот процесс намного дешевле. Если взглянуть на различие между сторонами подчеркнуто цинично, беря во внимание не только боевую эффективность, но и затраченные экономические ресурсы — другими словами, военную рентабельность как комплексный показатель, — вполне можно будет сказать, что Германия намного лучше Антанты умела обеспечить “максимум жертв при минимальных затратах”. Как мы видели, союзники потратили между 1914 и 1918 годами примерно 140 миллиардов долларов, а Центральные державы — около 80 миллиардов. При этом Центральные державы убили намного больше солдат Антанты, чем потеряли своих солдат. Исходя из этого, можно сделать простой расчет: если державам Антанты убийство одного солдата, сражавшегося за Центральные державы, стоило 36 485,48 доллара, то Центральным державам убийство одного солдата, сражавшегося за Антанту, обходилось всего в 11 344,77 доллара (таблица 41). Дополнить эту жутковатую бухгалтерию можно сравнением с приводимыми у Богарта оценками условной экономической стоимости каждого солдата для его родной страны. По мнению Богарта, американский или британский солдат стоил на 20 % больше германского (1414 долларов и 1354 доллара), но почти вдвое больше русского или турка (700 долларов). Однако в любом случае ни один солдат не стоил столько, сколько денег тратилось на его убийство {1715}. В связи с этим историкам финансов остается только спросить у военных историков, как могло так получиться, что Германия и ее союзники, втрое эффективнее убивавшие врагов, чем Англия и ее союзники, все же проиграли войну? Конечно, можно предположить, что Англия, уверенная в своем экономическом преимуществе, просто могла позволить себе в ходе войны определенную расточительность. Однако это плохо сочетается с царившим в 1916 и 1917 годах страхом перед долларовым кризисом, который должен был подтолкнуть страну к бережливости. Возможно, что Кейнс был прав, говоря в марте 1918 года Беатрисе Вебб, что это британское, а не германское правительство “упорно ставит финансы на последнее место и предпочитает действие, даже самое неблагоразумное, осторожному и критическому отношению, даже самому оправданному” {1716}.
Чтобы ответить на этот вопрос, имеет смысл посмотреть, наращивала ли Британия эффективность в ходе войны. Это непросто сделать, однако, чтобы получить хотя бы грубое и приблизительное представление, я подсчитал соотношение британских и германских “резни” и издержек, сопоставив количество солдат, полностью выведенных из строя в британском секторе Западного фронта, с ежегодными расходами, переведенными в доллары. В результате получилось, что в тот момент, когда Англия более всего превосходила Германию по расходам (соотношение 1,8 к 1), Германия более всего превосходила ее по количеству убитых противников (1,4 к 1). Это был 1916 год — год дорогостоящих и гибельных британских наступлений. Однако сохранявшееся, хотя и несколько уменьшившееся превосходство Англии в финансовом отношении (1,3 к 1) может отчасти объяснять позднейшее падение германского показателя “резни” до всего 0,7 к 1 в 1918 году — то есть в год людендорфовского наступления и последовавшей за ним массовой сдачи немцев в плен. Это вроде бы указывает на относительное повышение военной рентабельности с британской стороны: в 1917 и 1918 годах немцы уменьшили финансовый разрыв, однако в итоге проиграли по наносимым противнику потерям {1717}. Тем не менее остается необъясненным, как именно финансовое превосходство союзников было связано с приведшим войну к завершению упадком германского морального духа — если, конечно, оно вообще было с ним связано.
Глава 12
Инстинкт смерти: почему солдаты сражались
Жизнь в аду
Согласно теории войны на истощение, победа достигается убийством врагов. Это не совсем так — заставить врага дезертировать, взбунтоваться или сдаться ничуть не менее важно. Собственно говоря, в этом, а вовсе не в статистике российских потерь, следует искать ключ к победе Германии на Восточном фронте в 1917 году. То же самое относится и к поражению Австро-Венгрии и Германии в 1918 году.
Разумеется, сразу же возникает искушение установить причинно-следственную связь. Казалось бы, чем больше людей гибнет на фронте, тем меньше оставшиеся готовы воевать. Однако этот вывод не совсем верен. Более того, один автор даже предположил, что “большие потери помогли затянуть войну”, так как частая смена состава воинских частей препятствовала распространению усталости и уныния {1718}. Будь дело только в потерях противника, Германия выиграла бы — по причинам, которые обсуждались в предыдущей главе. Но на деле между потерями и моральным духом нет устойчивой корреляции. Часто самые большие потери с обеих сторон несли именно самые надежные части. Так, за время войны потери 29-й британской дивизии в семь раз превысили ее исходную численность, но она продолжала считаться одной из лучших дивизий BEF {1719}. Еще один хороший пример — прославленная стойкость шотландских полков. Это приводит нас к выводу, который может на первый взгляд показаться странным: возможно, те не раз высмеивавшиеся генералы, которые до войны утверждали, что исход конфликта будет зависеть не от материально-технической стороны, а от морального духа — от “человеческого фактора” или от “упорства”, как выражался сэр Джон Робертсон, — были правы {1720}.
Это подводит нас к существу вопроса. Что заставляло людей драться? И что — кроме ранений и смерти — заставляло их прекращать это делать? Как нам объяснить готовность миллионов солдат продолжать сражаться, когда шансы погибнуть явно перевешивали вероятность скорой победы?
Для современного читателя бои Первой мировой — это сплошные ужасы и страдания. Как писал в 1916 году Форд Мэдокс Форд, “миллион человек сражаются друг с другом, под влиянием невидимой силы морального духа, которая низвергает их в бездну ужаса, до сих пор не имевшего аналогов в этом мире” {1721}. В боевых действиях, безусловно, было мало приятного. Для французских солдат их начало обернулось настоящей бойней, масштабы которой не были превзойдены до самого конца войны. За два месяца погибли 329 тысяч человек, а до конца года — полмиллиона. Для немцев самым кровопролитным двухмесячным периодом за все военное время были март и апрель 1918 года, когда они потеряли 68 397 человек. Для Британских экспедиционных сил во Франции худшими месяцами были июль и август 1916 года. Тогда погибли “всего-навсего” 45 063 солдата и офицера. Как писал о боях 1914 года один французский офицер, людей бессмысленно посылали на смерть: “Они торчат там целыми днями, их убивают одного за другим, и они падают рядом с трупами тех, кто был убит раньше” {1722}. Пулеметы — и винтовки, способные делать по 18 выстрелов в минуту, — просто косили пуалю, пытавшихся выполнять безумный План XVII. Спустя два года англичане продемонстрируют, что они так ничему и не научились на этом примере и не осознали, что наступать шеренгами — это способ массового самоубийства. Даже когда уже были вырыты окопы, солдаты (в том числе и не во время атак) по-прежнему были уязвимы для пулеметчиков и снайперов, к 1916 году располагавшихся вдоль британских позиций примерно через каждые 20 метров {1723}. Когда Эдвин Кэмпион Вон повел свою роту “Д” в бой во время Третьего Ипра, он потерял 75 человек из 90:
