Людовик XVIII расплакался, но решился принести эту жертву. Ришелье начал составлять новый кабинет и никак не мог сладить с этим делом; тут он представил королю невозможность для себя оставаться долее министром; но вместе с тем представил, что нет никакой необходимости призывать и Талейрана. Начали искать, кого бы назначить главой кабинета, — и нашли генерала Дессоля, человека не без способностей, уживчивого, монархиста и либерала, лично известного и приятного императору Александру; последнее обстоятельство было очень важно, ибо знали, как дурно будет принято в Петербурге известие о выходе герцога Ришелье из министерства. Дессоль принял предложение без всякого затруднения и со своей стороны предложил Деказу остаться в министерстве; тот объявил, что никак на это не согласится, если король не прикажет; король, разумеется, приказал. Деказ стал членом нового кабинета с портфелем внутренних дел вместо полиции; 30-го декабря 1818 года публика узнала о новом кабинете, в котором самым видным членом был не президент Дессоль, но министр внутренних дел — Деказ.
Выход Ришелье, стремившегося к сближению с правой стороной, и образование нового министерства с Деказом, стремившимся к популяризированию и национализированию правительства, были торжеством либеральной партии. Но это торжество, это упрочение системы, против которой высказались четыре главные державы, не могло не встревожить их представителей в Париже; из них один только был рад перемене — английский посланник Стюарт, который в выходе Ришелье из министерства видел конец русскому влиянию. Стюарт не умел скрыть своего восторга и бросился к новому министерству с распростертыми объятиями, надеясь получить при нем то же значение, какое Поццо-ди-Борго имел во время министерства Ришелье. Русский, австрийский и прусский посланники имели причину тревожиться: военное министерство осталось за маршалом Гувионом С.-Сиром, который находился под явным влиянием бонапартистов и демократов. Хранитель печати (министр юстиции) Десерр, человек с блестящими талантами, но увлекающийся и страстный, сильно тянулся к левой стороне — и вследствие недавней ожесточенной борьбы своей с правою, и вследствие особенной дружбы своей с учеными представителями либеральной партии, или так называемыми доктринерами. Глава кабинета маркиз Дессоль, по-видимому, такой умеренный, уживчивый со всеми, не имел ясного сознания своего положения и положения страны, не был самостоятелен и постепенно подчинялся влиянию людей, более сильных нравственными средствами; общество наполеоновских генералов, которым он был всегда окружен, также не оставалось без влияния на его образ мыслей.
Три континентальные союзные державы — Россия, Австрия и Пруссия — сочли нужным прибегнуть к вмешательству; предлагалось возобновить прежние конференции посланников четырех союзных дворов в Париже, как то было до Ахенского конгресса, представить французскому правительству о необходимости уволить военного министра С.-Сира или вообще сделать коллективное предложение французскому правительству о необходимости переменить систему. Но Англия и тут выставила неодолимое сопротивление. Лорд Касльри объявил австрийскому посланнику в Лондоне Эстергази, что государство не имеет никакого права наблюдать за ходом внутренних дел в другом государстве; революционеры воспользуются этим, чтобы начать еще сильнее кричать против правительства и даже предпринять что-нибудь поважнее. Касльри высказал при этом, что даже изгнание Бурбонов он не считает поводом к вмешательству и четверной союз против Франции применителен только к следующим предположениям: 1) нападение со стороны Франции; 2) неминуемая опасность для Европы вследствие внутреннего состояния Франции; 3) возвращение Наполеона.
Английскому посланнику в Вене Касльри писал: «Министры принца-регента видят ясно ошибки французского правительства; видят ясно опасности, которые могут рано или поздно проистечь для Европы от внутренних волнений этой страны и от опасных замыслов, питаемых здесь некоторыми партиями; но английский кабинет всегда сомневался и теперь сомневается: может ли вмешательство со стороны союзников служить к предотвращению опасности? Если бы король Французский или министры его среди запутанностей и затруднений, с которыми беспрестанно борются, могли по своему произволу направлять ход дел, тогда лондонский кабинет согласился бы с петербургским, что торжественное заявление серьезных тревог, которыми объяты союзные дворы, могло быть полезно; но нам всегда казалось, что препятствия, которые во Франции встречает установление мудрого и твердого правительства, происходят от других причин, а не от отсутствия добрых намерений или частных расположении королевских министров. Эти препятствия британское правительство находит более в продолжительных следствиях революции, в настоящем составе законодательной власти, в новости для Франции представительной системы. Трудность при таких условиях вести дела посредством министра, посредством партии какой-нибудь или посредством слияния партий, — эта трудность недостаточно признается и оценивается; наконец, эти препятствия заключаются большей частью в избирательном и рекрутском законах, бывших следствием уступки желаниям армии и народа. Законы эти изданы, без сомнения, с самыми чистыми намерениями, но они не перестают явственным образом обессиливать власть короля, и, к несчастью, их гораздо легче было издать, чем теперь изменить. Министры принца-регента убеждены, что вмешательство иностранных держав только усилит опасности положения».
Русскому посланнику Касльри говорил: «Франция заключает в себе гораздо более семян демократии, чем Англия. Последние выборы дали тому доказательство. Это расположение сделает ее жадной ко всякому предлогу мятежа; ее первые усилия будут направлены к тому, чтоб уничтожить трон, который мы хотим защищать, и первый предлог к тому — влияние иностранных правительств на французское. Политическая система Европы изменилась сильно с 1815 года. Введение конституции в Германии и Бельгии, общее либеральное стремление возбудили в соседних странах сильное сочувствие к Франции; подданные теперь не пойдут за правительствами против нее. Правительства не водят более народы на войну, не сказав им наперед, за что они будут биться. Только причина законная и очевидная может теперь оправдать призыв к оружию».
Таким образом, и по французским делам, как и по германским, вопрос о вмешательстве был решен отрицательно. Но скоро поднимутся бури с юга, и опять будет поставлен роковой вопрос.
Революционное брожение, видимо, обходило Европу; затихало движение в Германии — начиналось на южных полуостровах и здесь шло в известном порядке: сначала обнаружилось на Пиренейском, потом на Апеннинском, наконец — на Балканском.
С 1820 года Испания вступает в свой революционный период, период долгий и тяжелый по условиям государственной и общественной жизни страны, по условиям исторического воспитания, полученного народом. В середине века главное явление исторической жизни народов Пиренейского полуострова заключалось в борьбе, которую они вели с магометанскими завоевателями, аравитянами. Борьба эта поглощала все другие интересы жизни, народ запечатлелся рыцарским характером, он жил в постоянном крестовом походе, религиозный интерес в борьбе с неверными стоял на первом плане. К концу средних веков жители Пиренейского полуострова составили из себя население преимущественно с военным и духовным характером: это был народ рыцарей, дворян, борцов за христианство, против неверных и — народ монахов. В этом постоянном крестовом походе, увенчавшемся к концу XV века блестящим успехом, развились силы, требовавшие выхода. Португальцы и испанцы бросились на открытия; но деятельность их в новооткрытых странах была продолжением того же крестового похода против неверных: целью подвигов и завоеваний было распространение христианства.
Скоро для испанцев и в Европе нашлась деятельность по ним: поход под религиозным знаменем, борьба с протестантизмом. Главные герои Испании в этой борьбе — Лойола и Филипп II-й. В 1521 году, когда на Вормсском сейме немецкий монах Лютер решительно объявил, что не отречется от своих мнений относительно Римской церкви, молодой испанец Лойола, лечившийся от ран, полученных в войне с французами, воспламенялся житиями святых, подвигами героев христианства. Лойола основал знаменитый орден, в котором католицизм получил превосходное войско для наступательного движения — людей, отлично приготовленных для нравственной ловли других людей; все способности иезуита были изощрены именно для захвата добычи. Но одной нравственной ловлей дело не ограничивалось: Испания дала Римской церкви не одного Лойолу — она дала ей Филиппа II и герцога Альбу. Испания начала блестящую роль в Европе с того времени, когда ее король Карл I сделался императором Карлом V-м; но Карл V-й не был представителем испанского народа в Европе. Знаменитый император, которого деятельность обхватывала всю Европу, которого присутствие нужно было и в Германии, и в Италии, и в Нидерландах, оставался иностранцем для Испании. Только при конце жизни испанские наклонности как будто пробудились во внуке Фердинанда и Изабеллы: он удалился в Испанию и умер в монастыре. Карл V не был цельным испанцем: он принадлежал к двум или трем национальностям, и уже по одному этому взгляд его был шире, деятельность свободнее; эта широта и свобода развились при его обширной многосторонней деятельности; притом Карл воспитался в эпоху сильного движения, сильного неудовольствия против Римской церкви, и этим объясняются отношения его к протестантизму, возможность интерима, возможность сделок.
