он — она началась с вступлением казахов в российское подданство почти пятьдесят лет назад. Существенный рост издержек, отмечал Игельстром, был непосредственно связан с большим количеством казахских сановников, на которых была возложена политическая ответственность. Если раньше губернатору приходилось иметь дело только с одним ханом и двумя его братьями, то теперь он был вынужден поддерживать максимально тесный контакт со многими старшинами, постоянно принимать их или их посланников и дарить им что-нибудь при их возвращении домой. Поэтому вполне логично, что устанавливаемой до сих пор ежегодно денежной суммы уже не хватает, заключал Игельстром [1556].
Критик Игельстрома полковник Дмитрий Гранкин, который несколько лет спустя получил возможность принять командование над нерегулярными оренбургскими казачьими частями, напротив, в корне раскритиковал сложившиеся порядки: «Киргисцы Меньшой Орды хотя некоторые в верное подданство склонены, но они сие сделали не из чистосердечия, а из единаго лакомства, получая великие подарки». Гранкин обвинил казахскую сторону, что она по совету своего исламского духовного лица (ахуна) сознательно придерживается стратегии притворства, делая вид, что позволяет управлять собой с помощью подарков от российской стороны. Казахи, по мнению Гранкина, считали, что православные русские — христиане, которых можно обманывать как неверных, ведь с точки зрения мусульманской веры нет ничего предосудительного в принятии подарков от христиан, даже если после этого не оправдывать их ожидания [1557].
Несмотря на то, что эти гипотетические воззрения мусульманского богослова не подтверждаются другими источниками, цитата все же отражает недоверие, которое распространилось среди части российской имперской элиты по отношению к практике ничем не ограниченного дарения. Причин для такого недоверия было более чем достаточно. Ни дорогостоящая инвеститура первого казахского хана царской милостью, ни щедрые финансовые и материальные вложения не привели к стойким изменениям в «послушании» казахских подданных: набеги на российские и иностранные караваны продолжались, российские поселения подвергались грабежам, а пленных российских подданных (в основном калмыков и башкир), невзирая на многочисленные указания, не возвращали и не разглашали места их пребывания. О султане Аблае из Среднего жуза стало известно, что, несмотря на российское подданство, он намеревался передать своего сына в качестве залога подданства китайской стороне [1558].
Недостаточный с российской точки зрения эффект царской культуры даров в достижении лоялизации и цивилизировании, на который возлагались большие надежды (наряду с пространственным цивилизированием с помощью укрепленных линий, кампаниями по насаждению оседлости и удержанием заложников), на рубеже веков постепенно заставил российскую сторону пересмотреть свои взгляды. Канцлер Воронцов в письме от 1803 года убеждал Александра I в том, что необходимо прекратить выплачивать хану Младшего казахского жуза Айчуваку жалованье на таких ни к чему не обязывающих условиях.
Правда, Айчувак-хан постоянно жаловался на бедствия и набеги на казахские жилища, учиняемые башкирами и российскими пограничными войсками, и царское правительство (не в первый раз) издало для своих пограничных войск строгий запрет на новые набеги. Однако оно отошло от прежней практики щедрых выплат и впервые отменило хану жалованье в наказание за его «слабое управление» казахами. Только когда Айчувак-хан выдаст «преступников», напавших на караваны, и украденные товары будут возвращены, а также будут предоставлены письменные извинения императору за действия его этнической группы — таковы были условия, только тогда выплаты возобновятся. Императорская милость не была безвозмездной [1559].
Назначенный военным губернатором в Оренбурге князь Г. С. Волконский год спустя еще более резко раскритиковал традиционную культуру даров перед Александром I. По его мнению, все выплаты казахским старшинам следовало полностью отменить. Жалованье должно выплачиваться только хану и его совету. Иначе, по его наблюдениям, жалованья не приносили «никакой существенной нам пользы, а производили только почти во всех, не получающих онаго, зависть и неудовольствие». Вместо этого отныне следовало награждать денежными выплатами за конкретные оказанные услуги. Тем самым можно было не только сократить напрасные государственные расходы, но и снизить общее недовольство среди тех казахов, которые оставались без премий и награждений. Вместо обильной культуры даров, считал Волконский, казахскому насилию следовало противостоять ответным насилием, а угрозы не имеют эффекта до тех пор, пока они не выполнены [1560].
Правда, своей инициативой военный губернатор Волконский не положил конец культуре даров: только позднее, в ходе расширения российской администрации, дары были заменены регламентированными денежными выплатами. Однако их выдача становилась все более адресной и целевой. Особенно значительную роль дары сыграли в ходе последнего этапа политического покорения казахов. После того как в 1820‐х годах российская сторона полностью и окончательно упразднила господство хана сначала в Младшем, а затем и в Среднем жузе, подарки приобрели ключевую роль в усмирении разгневанных кочевников [1561]. Например, в 1830 году казахская делегация в Санкт-Петербурге просила как минимум о возможности сделать титул «старших султанов» наследственным и, кроме того, требовала восстановить ханское достоинство. Азиатский комитет осыпал гостей подарками, чтобы они отправилиь домой довольными, несмотря на то, что их просьбы были отклонены [1562].
Кульминацией российской стратегии постепенного проникновения в структуры правления коренных народов являлись захват политического господства и полная интеграция в российские административные структуры. Культура даров в XVIII веке служила для этого важным вспомогательным средством. Она была тесно вплетена в российскую концепцию милости, а также в стратегию лоялизации и «цивилизирования» нерусских этнических групп на юге и востоке. Она всегда выполняла функцию установления и закрепления властных отношений и иерархий согласно российским представлениям, а также контроля поведения.
Дары, включая присуждение тарханского титула, использовались иногда как стимулы и приманка, иногда как неприкрытая взятка, иногда как воспитательное средство, когда их грозились отобрать или действительно отбирали. Они служили для приобретения новых подданных, для защиты от межимперской конкуренции и играли значительную роль в убеждении коренных элит смириться с лишением их власти на институциональном уровне. Несмотря на то, что эти методы уже практиковались в предыдущие века, в XVIII веке они приобрели новое, колониальное качество. Например, с петровских времен присвоение тарханских званий использовалось для того, чтобы привлекать к участию в военных операциях коренных жителей, гибель которых сознательно учитывалась, продвигать имперскую экспансию и сохранять силы метрополии. Российское имперское правление в XVIII веке было немыслимым без культуры даров.
К концу века в результате российской дискуссии о смысле и бессмысленности даров, не связанных ни с какими условиями, наметились преобразования. Они привели к новой практике, которая предполагала все меньше индивидуально распределяемых даров и все больше единых правил для всех, приближаясь к концепции выплаты жалованья за определенные задачи. Это изменение отражало постепенный процесс инкорпорации элиты коренных народов в общую систему государственного управления.
Хотя культура даров по своей значимости, несомненно,
