На ристалище колыхались имеретинские и картлийские стяги, играли серебряные трубы царства и беспрестанно гремели барабаны. После торжественного проезда князей и видных азнауров на богато убранных конях начальник церемонии объявил о поединке двух красавиц: девы аметистов и девы рубинов.
На зеленый круг галопом выехали две наездницы: Хварамзе - царевна имеретинская и княжна Церетели - единственная дочь всесильного владетеля.
Автандил до боли прикусил губу: царевна своеобразно отплачивает ему за равнодушие, - ее воинственность могла быть подсказана только уязвленным самолюбием. О, почему же победа над царской дочерью не вызывает в нем торжества, а стук его сердца, увы, скорее похож на стук копыт по булыжникам, чем на трепет любви? Как витязь он готов был вознаградить царевну за доблесть золотой чашей с изречением: "Ради бога, пощади нас, не отмщай своих обид!"*, или венцом из пунцовых роз, или дамасским клинком с надписью: "Да обратится в бегство нежеланная!", и еще многим... Только не поцелуем!
______________
* Шота Руставели. "Витязь в тигровой шкуре", сказ. 55.
Ристалище гудело.
Наездницы съехались на длину двух копий и высокомерно оглядели друг друга. Автандил не подозревал, что княжне Церетели он пришелся по душе не меньше, чем Хварамзе. Перехватив на малом пиру обжигающий взор княжны, устремленный на Автандила, царевна Хварамзе тут же решила сразиться с соперницей, но внешне у нее лишь чуть дрогнули губы.
Постигнув искусство амазонок в фамильном замке, княжна Церетели, следуя примеру отца, надела тяжелые доспехи - так труднее быть выбитой из седла. В правой руке она держала массивное копье, в левой - выпуклый щит, прикрывавший саблю с позолоченной птичьей головкой на рукоятке. Лук с наложенной на тетиву стрелой виднелся за левым плечом, а из-под медного шлема с пышными перьями выбивались две толстые косы, спускавшиеся до конского хвоста.
Хварамзе хотела напомнить и княжне и Автандилу, что ее прапрадед царь Баграт IV был женат на Елене, дочери греческого императора Романа Аргира, поэтому она въехала на ристалище в легкой тунике с тисненым афинским орнаментом, из-под короны с металлическим султаном спускалась белая вуаль, изящно вскинутый плоский щит дополнял наряд.
Шею княжны обвивали рубины, делающие человека мудрым. Шею царевны аметисты, камни волшебной силы: под ними тухнут горящие угли, как под струей воды.
По сигналу начальника празднества наездницы трижды потрясли копьями и устремились к серединному кругу.
Автандил невольно восхитился: царевна вздыбила коня и ловко опустила копье на медный шлем, оглушив соперницу. Княжна в свою очередь подняла щит, чтобы нанести удар, но Хварамзе мгновенно отразила щит щитом. Гром от ударов скрестившихся копий вызвал рукоплескания.
Кони вздыбливались, ржали, кусались, точно исход поединка касался и их. Сверкали рубины и аметисты.
Восторженные возгласы сопровождали поединок. Все были захвачены увлекательным зрелищем. У одной из наездниц обломилось копье, у другой оборвалось ожерелье, и на траве, словно капли крови, блеснули рубины. Хварамзе одолевала соперницу - дерзость брала верх над предусмотрительностью. Над рядами амфитеатра ширился радостный гул.
Автандила же все больше томила скука, он с трудом боролся с зевотой, но, боясь прослыть невежей, счел уместным податься вперед в тот миг, когда царевна, на полном галопе заканчивая круг почета, скакала мимо него. Бледность покрыла ее щеки, и она, полная трепетного смущения, уронила свою красивую головку на бурно вздымавшуюся грудь.
А сыну Саакадзе в это мгновение привиделась иная, незнакомая девушка. Она плавно опускалась к роднику, неся на плече узкогорлый кунган, и нежная песня ее сливалась с притаенным журчанием ручейка...
Шли дни один за другим, отмеривая странное, почти призрачное время.
Хварамзе, впервые познавшая, что любовь может стать источником страдания, все чаще обращала умоляющие взгляды на Русудан.
И вот в дремотном саду, спускающемся к берегу пенящегося Риони, Русудан задушевно беседовала с сыном. Слишком трудное дело... Как коснешься другой души? Но царевна так молила...
- Мой мальчик... Ты ведь знаешь, не в моем характере напрашиваться на откровенное признание... но...
- Знаю, моя лучшая из матерей, о чем твоя беседа.
- Тогда...
- Разве царевна не замечает на моей куладже желтую розу?
- Бывает, что на сердце не накинешь узду.
Умолкли. Тени легли под глазами Автандила, и взор его был устремлен в какую-то неведомую даль. "Нет, не с Автандилом, - поняла Русудан, - суждено царевне встречать радостное утро. Точно факел в сыром лесу - вспыхнет и погаснет, не успев воспламениться".
- Что сказать мне царевне?
- Скажи, золотая: "Если царь и приятный моим мыслям царевич Александр не раздумают..."
- Об этом говорить не стоит, они не раздумают.
- Тогда скажи: "Когда Великий Моурави победоносно возвратится в Картли и над нашим домом вновь зареет знамя "барс, потрясающий копьем", я, если пожелает мой отец, склонюсь перед царевной и проведу ее под скрещенными шашками".*
______________
* Старинный свадебный обычай в Грузии.
- Увы, мой мальчик, если сердце молчит, уста обретают жестокость.
Русудан поднялась - больше говорить не о чем. Как провинившийся, шел за нею Автандил. И совсем некстати припомнилась ему лягушка, вскочившая на подоконник. Да, это было там, в Бенари... Какое счастливое время! И, точно найдя причину своему смятению, дрогнувшим голосом прошептал:
- Тяжело мне без Даутбека.
Нежно обняв сына, Русудан поцеловала его кудри, и они стали говорить о самом любимом...
Георгий был почти безучастен к происходящему. По утрам с трудом поднимал отяжелевшую голову от подушки, и как бы нехотя исчезали мрачные видения ночи, оставляя в покоях ощущение только что отгремевшей битвы: лязг клинков, ржание коней, переливы рожка. Невидящими глазами вглядывался он в полуовальное окно имеретинского замка и шорох занавесок принимал за шелест знамен. Потом заботливый голос Русудан возвращал его к обычным треволнениям дня, - он принимал из ее рук чашу с отваром из сока сладкого граната или прикладывал к вискам красные зерна лаконоса. Но оцепенение не проходило. Хотелось уйти на далекое поле, зарыться там лицом в густую траву и не слышать ни клекота хищных птиц, ни жужжания пчел, ни человеческих слов, назойливых и докучных.
Равнодушным движением он надевал темную чоху, на ней зловеще искрилась черная звезда, и лишь в силу привычки двигался он, широко расправив могучие плечи, поправляя потускневшие кольца усов и любезно отвечая на поклоны.
А придворным представлялось: перед ними гигант, олицетворение легенды, в течение двадцати пяти лет тревожащий умы и сердца.
И потоки лести, сладкой до приторности, беззастенчиво низвергались на Саакадзе. Он привык к двуличию льстивых князей Картли, но имеретинское княжество могло по праву получить пальму первенства за искусство лжи и лести.
Нетрудно догадаться, зачем царь Георгий Третий, возложив на себя зубчатую корону, унизанную жемчугом, и облачившись в муаровый кафтан с золотым кружевом, устроил пышное совещание князей совместно с духовенством. Справа от царя сидел католикос Малахия, кутатели - митрополит Кутаисский, гелатели - митрополит Гелатский, архиепископы Хонский, Джручский, Никорцминдский, епископы, архимандриты и настоятели. Слева двадцать князей Нагорной Имерети и двадцать - Долинной.
Но нет, не изменяет Георгий Саакадзе своему слову, не льстится ни на какие посулы. И потом... слишком тесно в Имерети даже усталому "барсу".
А имеретины все убеждали, взывали к сокровенным чувствам, пророчили суд божий, ссылались на законы земли.
- Мудрый Моурави, ты, как хороший искусник, из солнечных блесков добываешь золото и из лунных лучей - серебро. А разве имеретинское войско для тебя не то же серебро? Не с ним ли ты найдешь то золото, что недавно потерял?
- Ты, источник умственный, просветил нас удивительными деяниями, так тебе ли не склонить сонм врагов к стопам своим?
- Единый бог, безначальный и бесконечный, неведомый и страшный, неприступно в небесах обитающий, - повелитель небесный и земной! Он взирает на воинство свое! Сын мой, зачем искать у нечестивцев то, что предлагают тебе братья во Христе?
- Святой отец, - Саакадзе, как всегда, склонился перед католикосом, не властен я над мыслями, обуревающими меня. Не только священная месть толкает меня в погоню за бурей! Нет, не смею я использовать народ Имерети для битвы, как верно ты определил, с нечестивцами сатаны.
- А разве Леван Дадиани, пожелавший покорить Имерети и править ею по-собачьи, не менее достоин удара твоего меча? - с укоризной сказал царь, приподняв оправленный золотом жезл так, чтобы стал виден резной на камне образ.
- Царь царствующих изрек истину! Утешь меня, возьми с войском моим под свой покров! - вскрикнул Джоджуа. - Пойдем на Левана, ослепленного злом и корыстолюбием!
