«В наше время (в 1892 году. — И. Б.) курят очень многие, даже женщины», — писал мемуарист. Другой, подтверждая это, считал, что курение женщин красит: «Среди дам находится немало любительниц этой приятной отравы. Потому, если мы захотим быть справедливыми, то сознаемся, что маленькая, тонкая папироска отнюдь не безобразит хорошеньких дамских губок, а придает им скорее своеобразную пикантность». И полувека не прошло со времени появления папирос, а отношение к курящей женщине кардинально изменилось (хотя единодушия в этом вопросе никогда не бывало и до сих пор нет).
На волне женского движения 1860-х годов интенсивно начали курить студентки и домработницы. Так некая белошвейка по имени Сая, по воспоминаниям ее современника, «курила дешевые папиросы «Трезвон» (наши говорили: «Папиросы «Трезвон», три копейки вагон»). Табак был до того вонючий, что ее выгоняли из комнаты на кухню, а там Марфуша ее отчитывала, говоря, что курить грех и за это Бог ее накажет».
Английский полковник Веллеслей, побывавший на берегах Невы в 1870-е годы, заметил: «Петербург отличается от других европейских городов… болезненным видом большинства петербургских дам, благодаря… привычке курить».
Поэт В. И. Богданов свое стихотворение «Объяснение в любви», написанное в 1864 году, начинал следующими строками:
Закуривши папиросы,
С нею молча шли мы раз…
Поменяйте «папиросы» на «сигареты», и выйдет вполне современная картина.
После обеда петербургские мужчины, жившие во второй половине XIX века, обыкновенно удалялись курить в кабинет хозяина. Нередко к ним присоединялись и женщины — чтобы выкурить по египетской папиросе. Например, «Nestor Gianadis» или «Lе Сагг». «Египетскими» часто называли папиросы, которые были тоньше других.
Безвестный автор книги «Джентльмен», увидевшей свет в 1913 году, насчет женщин заметил следующее: «…среди дам находится немало любителей этой приятной отравы. Поэтому, если мы хотим быть справедливыми, то сознаемся, что маленькая, тонкая папироска отнюдь не безобразит хорошеньких дамских губок, а придает им своеобразную пикантность». Не безобразит с точки зрения джентльмена, осмелимся добавить мы.
От женщин не отставали и мужчины. Комната одного из родственников литератора Н. А. Лейкина была пропитана табаком настолько, что в ней «даже мухи не могли жить». Да что там комната! Курили и в чистом поле! П. И. Чайковский записал как-то в дневнике: «Прогулка. Дождь. Молодой человек, у которого я закуривал в поле папиросу».
Ф. М. Достоевский, когда писал, попивал чай из почти холодного самовара и курил одну папиросу за другой, стряхивая пепел в бронзовую пепельницу. В его кабинете, когда он жил в доме на углу Греческого проспекта и Пятой Рождественской улицы (в 1875–1878 годах), на большом столе стоял «ящик с табаком да коробка с гильзами и ватою». И больше ничего. Другой мемуарист уточняет: «жестяная коробка с табаком и гильзами».
Любопытный пассаж находим в воспоминаниях В. В. Тимофеевой, корректора в типографии, где печатался журнал «Гражданин», выходивший в 1873–1874 годах под редакцией Достоевского. Как-то раз, отпуская Варвару Васильевну домой, Федор Михайлович сказал ей, вынимая из кармана кошелек: «Сделайте мне божескую милость, возьмите вот этот рубль и купите мне где-нибудь по дороге коробочку папирос-пушек, если можно, Саатчи и Мангуби или Лаферм, и спичек тоже коробочку, и пришлите все это с мальчиком».
Папиросы табачных фабрик «Саатчи и Мангуби» и «Лаферм» пользовались в то время особой популярностью. Далее Тимофеева замечает: «Он курил, — он всегда очень много курил, — и мне видится до сих пор его бледная и худая рука… видится, как рука эта тушит докуренную толстую папиросу, — и жестяная коробка из-под сардинок, доверху наполненная окурками его «пушек»». (Банка из-под сардин использовалась вместо пепельницы, разумеется, в типографии, а не дома.) Один из гостей Достоевского также отметил: «Он сидел перед маленьким письменным столом… набивая свои толстые папиросы, курил их одна за другою…» При этом «набивал себе папиросы-пушки из желтой маисовой бумаги».
Н. Г. Чернышевский курил, когда нервничал, при этом «то с живостью затягивался, то ломал папироску, стряхивая пепел, то забывал о ней, и она гасла».
Однажды к Николаю Гавриловичу зашел в гости Л. Ф. Пантелеев. Чернышевский поставил перед ним ящик с сигарами. «Заметив, что я собираюсь закурить папиросу, Н. Г. огорченным тоном сказал:
— Что же вы не берете сигару… сигары, право, отличные.
— Да я перед тем, как идти к вам, уже выкурил сигару, много я их не курю.
— Не надо было дома курить, — обиженно проговорил Чернышевский».
Достоевский, Чернышевский, Пантелеев — не исключение. Не курили в ту пору в Петербурге разве священнослужители и старообрядцы — в присутствии последних вообще не принято было дымить. Некоторые староверы, по свидетельству Л. Ф. Пантелеева, придерживались «кой-чего из запретов древнего благочестия; у иных это бессознательно сказывалось в некотором смущении относительно табака».
Да, наверное, не только у староверов.
В обществе же в целом отношение к табаку было весьма снисходительное, к тому же, многие считали его невинной — и безвредной — забавой. Один автор писал в 1890 году: «Приписывать табаку какое бы то ни было, вредное или полезное, влияние на болезненность и смертность, по крайней мере в европейских государствах, нет никаких оснований». Другой приводил в пользу безобидности этого увлечения такой аргумент: «Курение не доводит человека до мерзкого состояния, как вино». А профессор А. А. Соколовский в опубликованной в 1875 году книге утверждал, что «утром, натощак, сигара с кофе и стаканом воды часто способствует послаблению у людей, страдающих запорами». Надо полагать, табачные фабриканты не преминули поблагодарить профессора за хороший рецепт, а вот вспомнили ли его добрым словом страдающие запорами, о том история умалчивает. А что, интересно, сказал бы профессору его современник, автор следующего пассажа: «Хорошая сигара за чашкою кофе после тонкого, изысканного обеда принадлежит к одним из очень тонких и приятных ощущений».
Приведу тут же цитату из сочинения одного безвестного автора того времени, решительно выступавшего против табака: «Чрезмерное курение производит обмороки, притупляет чувства зрения и слуха, производит судороги, падучую болезнь и столбняк и доводит до того, что курящие едва держатся на ногах». Вот готовый текст для того, чтобы помещать его на пачках папирос! (Хотя, замечу в скобках ради восстановления справедливости, от некоторых из перечисленных недугов на заре табакокурения лечили именно табаком.) Между тем, наш автор не ограничился угрозой падучей, а еще и прибавил, что курильщика отличают «глупое выражение в лице, наклонное держание тела, нетвердая походка и отупение всех духовных отправлений. У одного из них явления дошли до совершенной потери сна и мании преследований». Но и это еще не все: «Ослабляющее действие на половое влечение табака известно было в древнее время, когда в итальянских монастырях прямо употребляли табак как поражающее средство». Выходит, табак все-таки пострашнее вина.
Мало того, герой романа И. А. Гончарова «Обрыв» считал, — а вместе с ним, надо полагать, так же считали и его реальные современники, — что «никотин очень вредно действует на легкие и на желудок: осадок делает и насильственно ускоряет пищеварение. Притом… неприятно дамам».
Шарлатанство на ниве антитабачных настроений цвело буйным цветом. Некто выпустил в Одессе в 1898 году книжонку размером с пачку сигарет и объемом в 15 страниц, на которых извещал читателей о том, что им «выпущено средство в виде обыкновенной карамели. При держании во рту ощущается как бы запах табачного дыма и вкус табака, а потом табачный дым делается противным». Изобретатель дал карамелькам незамысловатое и отнюдь не привлекательное название: «Не кури», забыв даже поставить восклицательный знак. Надо полагать, его фантазия с изобретением карамелек дала сбой, либо он в последнюю минуту засомневался в действенности или надобности своего совета.
Разумеется, производители табака подобных книг, издававшихся мизерными тиражами, не читали. Они стремились улучшить свою продукцию, дабы увеличить на нее спрос. Для повышения качества курительного табака к его низким сортам, преимущественно местного происхождения, примешивались высокие сорта привозного табака (турецкого, американского). Был широко распространен крепкий табак, например, «Жуков табак» — фабрики известного предпринимателя В. Г. Жукова, о котором дальше я расскажу подробнее. Дым от этого табака, прокисая, превращался в смрад. Курившим это нравилось, тем, кто вынужден был находиться рядом, — не очень. «Жукова», как и многие в России, курил Ф. М. Достоевский во время ссылки, в Семипалатинске, в 1854 году. Встречавшийся с ним там, А. Е. Врангель отмечал: «Но часто и это ему было не по карману, и он тогда примешивал простую махорку, от которой после каждого визита моего к нему у меня адски болела голова». Бывая у Врангеля, Достоевский курил «Бостанджогло» (тогдашняя московская табачная фирма, имевшая магазин в Петербурге; о ней дальше).
