В тот день чернь познала ничтожество властелина. И я не сомневался: теперь они обязательно придут сюда вновь! И в знаменитый день десятого августа все с той же террасы я увидел конец ничтожной, слякотной власти... Дворец Тюильри вновь осажден наглым, подлым сбродом. Жалкое сопротивление швейцарцев. Вместо решительного пушечного залпа в толпу - беспорядочные одиночные выстрелы. И победившая чернь, сметая гвардейцев, ворвалась во дворец...
Потом, когда дворец уже был взят, я пошел посмотреть. Дальше двора меня, разумеется, не пустили. От тесноты ли моста или оттого, что я видел это в первый раз, но я был поражен таким количеством трупов: двор был устлан телами швейцарских гвардейцев... И все это время я слышал отчетливый голос: пришло, пришло твое время!..
Пожалуй, на сегодня хватит. Перепишите и принесите мне утром. Лучше пораньше. Думаю, днем они переведут нас на другой корабль...
Утром я принес ему переписанное. Он даже не стал читать - тут же разорвал.
- Я подумал, что это всё не нужно. Детство и отрочество у всех одинаковы. И все молодые Вертеры похожи друг на друга. А так как "Вертер" уже написан... и я ничего не могу прибавить к великой книге... - Он усмехнулся. - В общем, этот период мы пропустим. Напишем лишь несколько предложений... Уже тогда я презирал все, что не есть слава. И уже тогда знал все, что со мной случится! И оттого я окончательно понял - моя душа более не принадлежит маленькому острову, ей нужна Вселенная!.. Это был всё тот же внутренний голос - голос судьбы. Услышать ее зов дано только избранным... Так состоялось мое второе рождение. Корсиканский акцент и окончание "е" в имени можно... нет, нужно было отбросить. Ибо не было больше Наполеоне Буонапарте. Был Наполеон Бонапарт, приехавший в Париж. Чтобы, как все честолюбцы, завоевать великий город? О нет! Прекрасную Францию? Тоже нет! Весь мир!..
Он стремительно заходил по каюте.
- Кстати, вы автор "Атласа"... что-нибудь знаете о Святой Елене?
- Конечно, сир. Во-первых, когда-то вы хотели этот остров захватить...
Я забыл о его удивительной памяти. Он тут же подхватил:
- Мы должны были высадить там десант - полторы тысячи человек с четырьмя орудиями. Но не вышло - после Трафальгара каждое судно было на вес золота. Так Господь оставил остров у англичан - приберег, очевидно, для меня... Дальше...
- Я посмотрел в моем "Атласе": остров небольшой, километров тринадцать в длину и около двадцати в ширину. Принадлежит Ост-Индской компании, население: чиновники и купцы. Остальные три четверти населения - негры-рабы. Четыре тысячи миль от Европы и вдвое меньше... от Америки. Ближайшая суша остров Вознесения - тоже принадлежит англичанам.
- Итак, вода, вода, вода... Нас будет сторожить океан. Негодяи выбрали правильно.
- Но Америка, сир...
- Не надейтесь, Лас-Каз, у нас другие планы... Климат?
- Тропики, экваториальная жара и постоянные ливни...
- Это значит - дизентерия, лихорадка, рвота, сердцебиение. - Мне показалось, что он улыбнулся. - Таковы будут условия для коронованного папой монарха... И условия эти непременно украсят вашу будущую книгу... Но вы должны понимать: при таком климате неизвестно, сколько мне будет отпущено времени. Следует торопиться... Вам выпала удача - записать всё, что я хочу рассказать о себе миру. И мне выпала удача - получить время для этого. Обычно люди, подобные мне, обремененные государственными заботами, не успевают этого сделать. Если бы я скончался на троне, я остался бы загадкой для всех, а сейчас, в моем несчастье, я наконец-то смогу поведать людям о себе. И надеюсь, что эта будущая книга в чем-то изменит мир...
В дверь каюты постучали.
- Как я и предполагал - пора. Ступайте собирать вещи, нас переводят на другой корабль, видимо, вон тот, "Нортумберленд". - Он, усмехаясь, указал на иллюминатор, где был виден стоявший неподалеку на рейде большой корабль. Он и повезет нас на забытый Богом остров.
Я откланялся. Император, как обычно, забыл меня поблагодарить. Потом вспомнил - и потрепал по щеке... Самое удивительное - он был в хорошем настроении. После всего, что случилось!
И только теперь, по прошествии стольких лет, я окончательно понял почему!
Наш первый день плавания на "Нортумберленде". Это огромный семидесятичетырехпушечный фрегат. Его сопровождает целая эскадра, я насчитал девять кораблей. На палубах всё красно от мундиров англичан - на остров везут подкрепление и наших тюремщиков. Две лучшие каюты на фрегате занимают император и командующий флотилией адмирал Кокберн.
Император вышел на палубу - провожает уходящие берега Англии. Прощается с Европой, которая должна была ему принадлежать... Возвращается в каюту. И более не выходит. Даже к ужину.
Почти все время он проводит в своей каюте по правому борту. Там есть туалетный столик, умывальник и два кресла. И серый матрас на полу у койки императора - на нем спит верный Маршан...
Каково же было мое удивление, когда я недавно узнал, что Маршан, этот бессловесный преданный пес, тоже вел дневник! Он описал жизнь императора на острове... точнее, его смерть... его загадочную смерть. А я-то считал, что простодушный Маршан делал только то, что ему приказывал император... Или?.. Или, может быть... это был тоже приказ - писать дневник?.. Ну конечно, как же я сразу не понял!
Сегодня, пока император гулял по палубе, Маршан наводил порядок в его каюте. Он заменил корабельную койку той самой походной кроватью и с моей помощью укрепил над ней полог из зеленой тафты.
Маршан говорит мне:
- На этой кровати император отдыхал перед Аустерлицем, Ваграмом и Фридландом. На ней он провел ночи великих побед...
Та самая кровать, на которой император умрет.
Он встает, как обычно, на рассвете. Маршан приносит ему черный кофе. Сразу после кофе должен появляться я.
Император в халате и шлепанцах стремительно ходит по каюте (зверь в клетке!) и, к сожалению, столь же стремительно диктует. Он ничего не умеет делать медленно, он подчинен другой скорости, живет в другом измерении... Мне приходится придумывать всё новые иероглифы для сокращения слов, с их помощью я веду непрерывную запись до обеда. Пока император обедает, я диктую расшифрованное сыну. Ему вчера исполнилось пятнадцать лет - взрослый мальчик. Я все вспоминаю, как жена не хотела его отпускать... Нет, без него бы я не справился...
Сегодня необычный день - император отпустил меня вечером. Стоит прелестная погода, штиль. Он решил прогуляться по палубе.
Маршан приносит ему знаменитый зеленый мундир. Император выходит на палубу и останавливается, опираясь на пушку (его любовь). И молодые английские офицеры застывают, встают на караул. Кокберн ничего не может с этим поделать - он сам давно попал под обаяние бога войны. И уже не говорит императору "господин генерал", хотя, по слухам, поклялся в Лондоне, что другого обращения тот от него не дождется.
После прогулки император идет в офицерский салон. Здесь приветствия офицеров звучат согласно строжайшему приказу: "Добрый вечер, господин генерал" или "Здравствуйте, Ваше превосходительство". Император не отвечает... В салоне его ждет свита. Наконец-то он слышит:
- Добрый вечер, сир!
И только тогда здоровается.
Император сказал мне вчера: "Как они смешны со своим "генерал Бонапарт"! Мои победы давно сделали очевидным для всех: слово "император" навсегда срослось с именем "Наполеон". Навсегда!"
После ужина император вновь прохаживается по палубе в сопровождении адмирала. Они ходят под руку, представляя собой забавную пару - высокий худющий Кокберн и коротенький толстый император...
Кокберн и все остальные скоро пойдут спать. А он... Ночью за мной неумолимо придет Маршан. И в свете свечи под стеклом, под тяжкий ропот океана мы продолжим...
Император диктует:
- Париж в семьсот девяностом - сладкие каникулы революции. Плотина запретов сметена, в духоту королевской Франции ворвался сводящий с ума воздух шалой свободы. Все опьянели... В саду Тюильри - выставка туалетов. Шпаги дворян, галстуки адвокатов, сутаны священников... и множество красавиц... Бесконечный праздник ораторов: диспуты повсюду - в клубах, в кафе, в Законодательном собрании, в ресторанах, театрах и даже в публичных домах. Громовые речи Мирабо... И все это наблюдаю я, жалкий лейтенант, ослепленный этим пиром накануне крови... - Он останавливается, и мы вычеркиваем слово "жалкий". - Но скоро из многообразия туалетов останутся одни нищие куртки санкюлотов, потому что за всеми этими счастливыми людьми, пьяными от свободы, следят трезвые глаза законных детей революции - глаза Марата, глаза провинциальных адвокатов, которые жаждут двигать революцию вперед... Вперед - значит, к анархии и крови! Ибо у революции есть только один двигатель - кровь. И вот уже Дантон под восторженный рев толпы прокричал: "Мы будем их убивать, мы будем убивать этих священников, убивать этих аристократов... и не потому, что они виновны, а потому, что им нет места в грядущем, в будущем!"
