В ответ на яростные протесты Голубева администрация взваливала всю вину на прокурора Брандорфа и следователя Фененко, тем более, что оба они всячески противились заговору.*
(52) Объяснения администрации, заключали в себе формальное оправдание: у следователя Фененко были юридические права допрашивать Чеберяк; прокурор Брандорф также имел право ее арестовать. Однако Голубев знал, что формальности это только увертка; если возможно было убрать Мищука, точно также можно было поступить и с Брандорфом, и с Фененко. Правда, по закону судей нельзя было смещать с должности, но... для чего же министром юстиции был Щегловитов?
Он оказался прав; не прошло и трех месяцев, как Брандорф был уволен со службы, а Фененко, следователь по особо важным делам, был заменен в этом, одном из самых значительных в его карьере дел, чиновником, присланным Щегловитовым из Петербурга. Все-таки понадобилось еще некоторое время, чтобы отобрать это дело у Фененко; оно еще целый год оставалось в его руках.
Позже Фененко дал следующие показания: "Начав расследование я очень быстро стал подозревать, что Чеберяк была соучастницей в убийстве Ющинского; мне было ясно, что убийство произошло в ее квартире, и я начал собирать все данные, чтобы ее разоблачить".*
Вот показания Брандорфа на суде: "Параллельно официальному следствию происходило частное расследование с ведома и согласия Чаплинского, возглавляемое Голубевым. Голубев был создателем дела Бейлиса; он часто навещал Чаплинского и приносил ему разного рода информацию. Я много раз указывал Чаплинскому на невозможность такого положения вещей; деятельность Голубева, согласно моим сведениям, была незаконной, он с умыслом затруднял работу полиции, не останавливаясь ни перед какими средствами, чтобы только раздобыть нужные ему свидетельские показания. Чаплинский же советовал мне, если я не хочу погубить мою карьеру, не сообщать министру Щегловитову, что я не нахожу признаков ритуального убийства** в деле Ющинского".
И вот, наконец, показания Красовского: "Мое расследование привело меня к убеждению, что убийство было совершено шайкой воров, возглавляемой Верой Чеберяк; но когда (53) я докладывал об этом Чаплинскому, он игнорировал собранный мною материал".*
Было бы правильнее сказать, что Чаплинский притворялся, что игнорирует его; на самом деле, Чаплинский был глубоко заинтересован этим материалом, но чем ближе Красовский приближался к истине, тем щекотливее становилось и его положение. Через несколько дней после отставки Брандорфа Красовский тоже был внезапно переведен обратно в его становой участок.
Однако много воды утекло в Днепре между июнем и сентябрем. Мы остановимся тут только на двух самых значительных событиях, произошедших за это время: Вера Чеберяк, находившаяся под арестом в течение пяти недель, была выпущена на свободу. - Она, в конце концов, созналась, что видела Андрюшу утром в день убийства, но она не созналась в своем соучастии в убийстве, да и самые главные улики против нее еще не были собраны.
Может быть для нее было бы выгоднее принести повинную Чаплинскому, он бы тогда, возможно, мог больше сделать для нее и ее "тройки". Но у нее тоже должны были быть свои расчеты; она в некотором смысле была в такой же зависимости от киевской администрации, как сама администрация была в зависимости от Петербурга: она не могла доверять своим покровителям.
Борясь с расследованием, она его затягивала. Правда, она получила полную защиту, когда администрация, наконец, убедилась в ее виновности, но многое, что потом было раскрыто о ней и оглашено, могло бы остаться в секрете. Самое главное - её виновность могла бы остаться необнаруженной.
(54)
Глава четвертая
МЕНДЕЛЬ БЕЙЛИС
Ко времени судебного процесса ему было 39 лет отроду, он был бывший солдат, отец пятерых детей. На его фотографии мы видим коренастого человека, среднего роста; при нормальных обстоятельствах, лицо его было скорее полное и тяжеловатое, обрамленное короткой черной бородой; он носил очки, но не производил впечатления начитанного человека.
Все о нем написанное сводится к одному; ничем нельзя было его отличить или вспомнить, кроме того, что он был Мендель Бейлис.*
Его полное имя было Менахем Мендель, отца его звали Тевия. Имена эти: Менахем, Мендель и Тевия встречаются у Шолом-Алейхема в двух его блестящих рассказах; однако эти имена стали популярны благодаря Алейхему больше чем за десятилетие до того, как Бейлис привлек к себе внимание вне своего маленького круга, семьи, товарищей по работе и друзей. Сделал ли бы гениальный Шолом-Алейхем из Бейлиса колоритную национальную фигуру? - мы только знаем, что он не обладал нужными свойствами, чтобы характеризовать собой Шолом Алейхемовский еврейский фольклор.
Он работал экспедитором (выпускал товар) на зайцевском кирпичном заводе уже в течение 15-ти лет.
Киев, а также Лукьяновка находились вне той знаменитой черты оседлости, где по закону 6 миллионов евреев имели право жительства. Все же в этом законе имелись исключения для некоторых категорий евреев; и на этом основании в Киеве проживали 20.000 евреев при населении в 400.000.
У Бейлиса было такое разрешение на жительство, и он (55) поселился со своей семьей вблизи кирпичного завода.
Отбыв военную службу, 22-летним молодым человеком Бейлис женился и устроился на работу на кирпичном заводе неподалеку от Киева. Вскоре ему предложили лучшее место, на гораздо большем кирпичном заводе, построенным Ионой Зайцевым.
Бейлису с этой службой очень посчастливилось; как именно это произошло интересно для нашего повествования. Отец его (его уже не было в живых ко времени процесса) был набожным евреем, с некоторыми претензиями на ученость. Изредка он посещал старого Зайцева; конечно, нельзя говорить о "дружбе" между бедным евреем и сахарным магнатом, но, безусловно, между ними существовала взаимная симпатия и уважение, что было странно ввиду одного особого обстоятельства: отец Бейлиса был Хасидом, Иона Зайцев же, тоже набожный еврей, принадлежал к противоположной религиозной ветви - Миснагдим. Согласно Шолом-Алейхему, оба они (а эти двое вполне принадлежали к его миру) должны были бы ссориться между собой, хотя и не так сильно как ссорились члены еврейских сект предыдущего поколения. Поэтому взаимное уважение отца Бейлиса и старого Зайцева вполне говорит в их пользу.
Бейлис получил службу на Зайцевском заводе благодаря протекции своего отца, и он считал себя счастливым человеком; жалование его было выше того, на что он мог рассчитывать где-нибудь в другом месте.
К тому времени, когда служба его была так трагически прекращена, он получал 45 рублей в месяц и даровую квартиру; таким образом его прожиточный уровень приравнивался к низшему уровню среднего класса.
Сначала он еще мог надеяться на благосклонность старого Зайцева для продвижения по службе; но Иона Зайцев умер в 1907 г., и Бейлису уже не удалось стать управляющим завода.
С молодыми Зайцевыми у него не могло быть близости, даже если бы он был набожным и образованным евреем. Мировоззрение их отличалось от отцовского; Иона Зайцев почувствовал себя одиноким в последние годы своей жизни в собственном своем доме. Дети его не отреклись от еврейства, (56) но их понятия и отношение были совершенно другими; они ели ветчину и всякую другую запрещенную евреям еду, и не соблюдали религиозных обрядов, так бережно и строго хранимых их отцом; и у них не было религиозного образования, сблизившего представителей старшего поколения.
Сам Бейлис тоже отошел от религиозных правил своего отца и не проявлял никакой склонности к изучению еврейской традиции. Он умел молиться, т.е. читать еврейские молитвы, и у него, конечно, было понятие о самых простых обрядах; он умел читать и писать по-еврейски (идиш), но, несмотря на свою трехлетнюю военную службу, он не бойко говорил по-русски, плохо читал и совсем не умел писать. Что касается его благочестия, достаточно будет указать, что он работал по субботам и во все еврейские праздники, за исключением Нового Года и Судного Дня.
По этому поводу нужно отметить, что ведь пути Господни неисповедимы; Андрюша был убит в субботу утром, а Бейлис в этот день находился среди рабочих.
Надо еще сказать, что если молодое поколение Зайцевых и не следовало по стопам отца, они все-таки почитали его память; несмотря на всю их вялость в соблюдении религиозных обрядов, они иногда показывались в синагоге, а на Пасху ели мацу; ели ли они по праздникам запрещенную евреям пищу, неизвестно. Маца их, однако, была самого обыкновенного сорта, в то время как отец ел мацу, особо приготовленную со скрупулезнейшим вниманием по предписанию старинных обычаев. Эта маца была изготовлена из пшеницы, выращенной на его собственной земле, и пекли ее под специальным наблюдением. Каждую Пасху старик Зайцев рассылал две тонны мацы родственникам и друзьям.
