Михаил Гефтер - Третьего тысячелетия не будет. Русская история игры с человечеством

Оно в атмосфере, в воздухе, в документах. Это не только мужик, который отбирает себе землю и в силу этого голосует за мировую коммуну. Это и трибунал Республики, состоящий из пролетарских революционеров, для которых юстиция есть вид классовой борьбы. Вместе с тем они люди утопически грамотные и, смягчая расстрел, приговаривают к заключению в лагере до победы мировой революции — и не лицемерят. Но далее разделение утопии и мифа нарастает.

Победу Сталина можно рассмотреть как победу антиутопии, а поражение Ленина как уход утопии с прорывами в нечто иное, новое, чему нет соответственных слов. Идет перестройка революционного мифа в мифологию с выраженной ритуальностью, которая, вытеснив утопию, подчиняет ритуалам поколение за поколением. Духовное торжество Сталина, его способность втеснить себя намертво в сознание и привычку миллионов душ были немыслимы без новой мифологии. Которая сперва импровизировалась им или творилась другими, а далее субординировалась в институтах. Порождая изощреннейшую атрибутику советских ритуалов. О сочетании обряда и таинства в СССР надо говорить специально.

— Итак, советское общество — возврат к всеохватывающей общине Мифа?

— Справедливая община равных. Сюда хорошо вписывается выравнивание тем, что я назвал бы террористическим эгалитаризмом Сталина. Сталинское выравнивание связано с избавлением от двойной морали утопистов Октября: когда одно мыслится в судьбе и в партии, другое — в отношении всех, кто вне коммунистической миссии.

— А «блаженны нищие духом» — что значит? Почему с этого начинается Нагорная проповедь, с заповедей блаженства?

— Таково решение духа! Дух обнаруживает себя тем, что внутренне выравнивает ситуацию нищего человека. Вот справедливый способ открыться свободе: соединиться с другими людьми вам не дано, пока не признаете самых убогих нищих равными себе. Иисус Христос же сам добровольно нищий. «Сын Человеческий не имеет где преклонить голову».

К кому обращается Иисус первой фразой: блаженны нищие духом, ибо их есть царствие небесное! Первое, что Христос говорит, — блаженны те, кто решением духа ставит себя в положение нищего, ну а дальше: блаженны плачущие, блаженны кроткие. То есть блаженны нищие по велению собственного духа, а не обнищавшие духовно. Перевод нехорош: «нищие духом» теперь читаются как духовно бедные.

С учителями во Израиле Он дискутирует как с коллегами, но суть и тон Иисусовых речей исключительны: выслушавший должен уверовать — либо станет врагом. Кто не со мною, тот против меня, и отсюда неизбежность трагического конца. А потом пойдет присвоение идеи уже огосударствленным этносом, новой христианской империей. Возникает воинственность различения «верующие-неверующие»; антагонизм, оправдывающий любое насилие. Идея справедливой многоликости этап за этапом выявляет свою неосуществимость. Но она движет, и она порождает.

Эта особенность заложена в христианстве — с одной стороны, императив Иисуса, с другой — Павел, вносящий компромиссную гибкость. Непрерывно порождая ереси, христианство вместе с тем частью включает их и вбирает в себя, отрезая всех прочих. И этим обновляется.

— С чем-нибудь это сравнимо вне религиозных рамок?

— С коммунизмом, с идеей коммунизма. «Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой», то есть без участия промысла. Тут сама активность человека достигает уровня Божественного промысла. Божественный промысел заменяется универсальным действием человечества. Коммунизм берется воскресить всех прошлых падших, воскресить в человечестве.

— Бытие конца — странное словосочетание, правда? Поскольку бытие — это жизнь, а конец — ее прекращение. Жизнь, заключенная в прекращении, как-то не вяжется? На самом деле мы возвращаемся к той первичной точке человека, откуда пошла идея Судного дня как финала, равно затрагивающего смерть и жизнь. Еще раз вспомню апостола Павла: мертвые воспрянут, а живые изменятся. В центре обоюдность События, взрыв памяти, взаимное сопряжение сущего всеми его былыми предшествованиями. Вторжение всех прошлых внутрь данного момента — гигантская живая сфера конца.

А без этого не может сбыться, что люди станут иными. Очищая землю от скверны неправильности, в живых оставляя верных — наедине со всей страшной памятью, среди опытов всех мертвых всех поколений.

Надо иметь в виду особое устройство момента Суда, не хронологически точечное и не календарное. Суд может длиться день, а может составить эпоху — то, что вслед Павлу зовут эпохой. К чему бы оно, если Страшный суд лишь конец? Значит, это не исчерпание времени, а особого рода время. Когда жизнь катастрофично итожит себя, не переставая быть жизнью. Сохранен даже человеческий быт — в эпоху Конца зачинают детей, в дни Страшного суда рождаются дети. Но «горе рождающим!» Время несет уже на себе печать неясности, из которой творится Начало.

— Что имеется в виду? Разве Страшный суд не конец миру сему?

— Люди не исчезают. Не тот случай, когда вымарывались цивилизации и народы — не Атлантида, не Троя, совсем другой ход. Суд не противостоит жизни, а открывает в ней какую-то другую жизнь. Трудную, но обнадеживающую.

Только опыт истории отчасти раскрыл человеку, о чем тут речь. Начиная от Крестовых походов, Лютерова переворота, от Англии Кромвеля и Франции Революции, все ближе к России — проект исполнимости. В нем прячется нечто безмерно вдохновляющее, ведущее человека, и в нем же — драма неисполнимого.

— Но сказано же, что смерти больше не будет?

— Возьми исходный пункт — идею сопряженности спасения мертвых с шансами всех на спасение. Шансы каждого человека на спасение, не исключая из спасения никого, сопряжены с возвращением в жизнь всех мертвых.

Величественная идея! Исходный пункт Иисуса-Павла и кокон всемирной истории. Потом историю разводит в стороны, дробит и заново сводит — но на каждом рубеже легко проследить действие смерти, переоткрывающей жизнь. Неверно, что мертвые синоним косности, и неверно, что смерть препятствует исторической жизни.

Смерть — союзник жизни в борьбе с обреченностью и геноцидом.

— Привыкли считать, что главная цель революции — создать нового человека. Это не восходит к 2000-летней попытке христианства обновить человеческую натуру?

— Проще пересотворить человека. Новая тварь — новый человек. Это значит, что на человеке есть долг. Он должен переначинать себя, значит, обязан отказать себе прежнему. Он участвует в коллективном действии самоотрешения, где каждый призван к этому действу, — откуда появится новый человек, как не из тебя самого? Вот почему, когда Павел вводит формулу: «Все мертвые воскреснут», этим он ведет к компромиссу. Решающим является, что в этом действе человек не смеет опереться на прежнее — переначиная себя, он прошлое пересоздает. Воскрешение мертвых — это пересоздание предшествований с их обращением в свои прологи. Мертвые люди уже не где-то в геенне сами по себе — они мои пропилеи, они мой пьедестал! Тогда все выстраивается.

— Но революция началась с того, что мы отреклись от старого мира с его историей.

— Из известных нам классических революций (которые, регионализируясь, пространственно отграничивают себя, затвердев в нациях) только Октябрьская революция притязала на буквальную планетарность. Она отрешает всех и каждого от всего, что было. Она берется пересоздать все вообще — буквально всякое прошлое обратить в свой пролог и преддверие! Конкретно же действует суженно: из преддверий отбирается Французская революция как момент исторической кульминации.

Но Октябрь обещает, что в России все не закончится, как у Конвента. Отсчитывая себя от Великой французской, русская революция рассматривала ее как то, чем она не станет. Советская Россия с буквалистской горячностью рухнула в катастрофу 1930-х только потому, что русский Термидор в 1920-е не удался. В России не нашлось основной посылки термидора — отринуть пограничность духа, буквализм прямого вхождения в человечество.

Ничего не понять вне замаха русской революции на пересоздание человека, совершенствование его одномоментным коммунистическим актом. Сгущение во времени проливает свет на одноактность перемены. Ее планируют буквально в планетарном масштабе — в прологе у Октября все прошлые. Все истории революций сжаты до одноактности, и мы всюду их обнаруживаем как свои предпосылки. Все реформы, все революции — все якобы «уже было», раз все они в нашем сознании. Измеряя революцией результат всемирной истории, мы злоупотребляли словом предпосылка, — изобличая операцию обращения былых существований только в наши преддверия, в наш пролог.