День за днем, час за часом до вчерашнего дня Барышев наблюдал пришествие весны, каждый день она вносит в мир что-либо новое. Вот вчера заметил белые пушистые барашки на сломанной, вмятой в грязь вербе. Позавчера заслушивался пеньем каких-то пичужек – трепыхая в воздухе крыльями, резвясь, щебеча, ликуя, они уводят мысль далеко-далеко, заставляют мечтать. Но мечтать нельзя: неумолимая, беспощадная война вновь и вновь всеми своими безобразными формами скрежещет в сознании и зовет, зовет к действию. И каждый час, не отданный боевой работе, ощущается как преступление перед Родиной, великой, любимой, оскорбленной сейчас, но ничем не униженной, ждущей победы над лютым, проклятым врагом. Как и миллионы других людей, Барышев всю свою жизнь, все свои силы посвящает делу этой победы, мучительно думает о том, как бы сильнее, умнее, разительней для врага сделать доверенное ему оружие… Сегодня это – кургузый серо-зеленый немецкий танк, с черным отвратительным фашистским крестом на броне, танк, сделанный руками врага, танк, убивавший русских людей, топтавший наши поля, нашу землю… Этот трофейный танк полюбить нельзя, Барышев и не мог бы похлопать его по броне ладонью любовно, как похлопывал он прежние – наши, советскими руками созданные танки… Но воевать с врагом на этой «немке» можно, и есть даже особое чувство злорадства, когда гусеницами этого фашистского танка Барышев давит фашистские землянки и блиндажи, когда гитлеровскими снарядами из гитлеровской пушки лупит по гитлеровским войскам – бронебойными, кумулятивными, осколочными… На, получай то, что предназначал для нас, – вот уж поистине, поднявший меч от своего меча гибни!..
Танк слабоват, не в пример нашим «тридцатьчетверкам». И гусеницы слабее, и вся ходовая часть хилее, и броня хрупче, но он, Барышев, и ребята его выжмут из этой машины и то, чего немецкие хозяйские руки не выжали бы, – немцы ходят только по дорогам и просекам, а он, Барышев, пойдет по лесам, напрямик, он уже испробовал за неделю: получается, можно, надо только управлять так, как умеет это делать старший сержант Беляев Молодец Толя, здорово у него получается! Вчера наскочил на пень, стал, перекос такой, что, кажется, лопнет гусеница… А слезли сами, без посторонней помощи, да еще под огнем: привязали бревно под гусеницу, одно переломилось, прикрутили проволокой другое – и слезли, и пошли вот прямо сюда, на этот окоп, ломая лес, выскочив на обалдевших от неожиданности гитлеровцев, не разобравшихся вначале, чей это танк!
Танк слабоват, но воевать можно! И завтра, если просеки будут простреливаться, Барышев пойдет напрямки лесом, – и от мин опасности меньше, противопехотные не страшны, а противотанковых немцы в лесной чащобе пока не ставят. И завалов поменьше встретишь. «Так держать!» – мысленно говорит себе Барышев, лежа на спине, глядя в просвет между левой гусеницей и вертикально встающей броней машины на узкую полоску звезд – мирных, мерцающих, не знающих того, что происходит сегодня на нашей планете…
Так держать… В мыслях Барышева – спокойная уверенность, какая бывала у него всегда, когда он, инженер, производил точный расчет, перед тем как действовать… За время войны в танковых атаках и контратаках Барышев участвовал четырнадцать раз. Никогда не забыть, как… двадцать девятого или тридцатого июня то было?.. Кажется, тридцатого – в Риге, когда встретился один с восемью фашистскими танками, разбил в прах два, и свой был разбит, но и сам, и весь экипаж – трое нас было тогда – благополучно выскочили из танка… А всего с тех пор сам подбил пять немецких танков… Все-таки инженерное образование помогает – точный расчет, мгновенный расчет и уверенность в действии… А сколько пришлось воевать без тапка, пехотинцем! Обидно, но что же делать, когда машин не было? Как командир отделения защищал, отступая, Любань и Тосно, и деревни Большое и Малое Переходно под Новгородом, и еще – Шапки, Мгу, Московскую Дубровку… Ну, ничего, на этой Дубровке, после переправы на пароме, крепко дал немцам, пока танк не был разбит – из всею экипажа Барышев один тогда сохранился. За время войны три своих танка потерял разбитыми в боях. А пять раз удавалось подбитые в бою танки вывести без чьей-либо помощи, своими силами. Два раза контужен, а все ничего пока… Вот завтра…
Но как будет завтра, Барышев не захотел думать. Эти мысли он давно научился отгонять от себя, – нужно только переключить сознание на тактические расчеты или на боевую технику!
Ночь… Долго тянется эта ночь, вставшая темной горою между двумя боевыми днями… Хорошо бы хоть на часок заснуть. Да не заснешь – не спится!
После форсирования МгиПосле форсирования Мги, в которую нырнули чуть не по башню, да сразу выбрались; после ночевки у временного КП 3-го стрелкового батальона, захватившего несколько блиндажей в лесу, Барышев с утра повел свой единственный на этом участке танк к немецким оборонительным линиям – прямо по просеке. Две роты батальона сначала двинулись было за танком. Но едва его шум донесся до противника, тот открыл вдоль просеки огонь из двух пулеметов и противотанкового орудия. Объединенная огневая точка немцев обнаружилась в просвете просеки, в глубине их обороны. Весь лес застонал от разрывов снарядов. Но не эти снаряды мешали в тот час нашей пехоте, а огонь автоматчиков, засевавших пулями лесную опушку.
Барышев приостановил танк, высунулся из люка, подозвал связных, велел им передать комбату, чтоб он повел свои роты по сторонам, обходом. Первая рота рванулась вправо, третья рота – влево, рассыпались по лесу. Барышев видел, как фигурки бойцов, проваливаясь в рыхлый, тающий, но глубокий снег, барахтаясь в нем, выскакивая и снова проваливаясь, кинулись между деревьями вперед. До немецких траншей им оставалось не больше километра, а до опушки леса и того меньше.
«Оседлать дороп Веняголово – Шапки, держать ее, прервать по ней всякое снабжение противника» – такой был приказ, и Барышев, дав знак Беляеву вести машину на полном газу и повторяя про себя одно: «Оседлать дорогу, оседлать дорогу», на ходу стрелял из своей пушки сам, вместо командира орудия Садковского, которого посадил на броню вместе с двумя пехотинцами, чтобы не сбиться с просеки, потому что триплексы забивало падающим снегом. Конечно, надо бы делать зигзаги, маневрировать, чтоб избежать прямого попадания в танк, но с узкой просеки свернуть было некуда. Стиснув зубы, стреляя на ходу, в сущности, наугад, потому что танк на пеньках трясло и подбрасывало и потому еще, что оптического прицела у танка не было, Барышев мчался в атаку на полной тридцатикилометровой скорости.
Снаряды ПТО рвались вдоль бортов, и сзади, и спереди. Вот, скользнув по броне башни с левой стороны, снаряд срикошетировал, никого не задев, другой разорвался против ленивца у левого трака – и один из пехотинцев, сидевших на броне, схватился за грудь, без крика свалился в облако снежной пыли, окутывавшей танк…
Когда немецкие пулеметы рассеяли по броне первые свои очереди, Барышев жестом руки приказал Садковскому перебежать в люк, а второму пехотинцу – спрыгнуть. Тот, явно обрадованный, кинулся с полного хода в глубокий сугроб и в нем барахтался…
В первую минуту, когда Барышев вывел машину из леса, прямо под огонь пушки, немцы было опешили, увидев перед собой не советский, а свой средний немецкий танк, с выведенным на бортах черным квадратным крестом на белом фоне, – танк развернулся к ним бортом, въехав на накаты вражеского блиндажа… Это был момент, когда расчет противотанковой пушки мог из своего укрытия дать снаряд наверняка в траки танка, но немцы на это мгновение растерялись, замешкались. Барышев успел рвануться влево по траншее, давя горланящих автоматчиков, вышел из сектора обстрела пушки, а затем вслепую, потому что триплексы оказались забитыми снегом, а люк открыть было нельзя, повернул вправо, пересек следующую траншею. Танк прыгал, переваливался, скрипел, скрежетал, под танком слышались хруст и треск, по броне, как горох, рассыпались пули, несколько раз машину встряхнуло так, что весь экипаж танка повалился со своих мест… «Только бы не остановиться, только бы не остановиться!» – подумал Барышев, но ничего не сказал, командовать тут было бесполезно, а Беляев и Садковский (который сейчас стрелял из орудия) отлично все понимали сами и действовали как надо…
Проскочив три линии траншей, вырвавшись на ровное место и продолжая свой путь все в том же направлении (Барышев следил по бешено прыгающей, но все-таки приблизительно указующей румб стрелке компаса), танк оказался позади немцев. Все поняли это потому, что пули стучали теперь по броне с задней стороны танка, а разрывы гранат, хорошо слышимые сквозь броню, но также не приносившие вреда, прекратились. Танк проскочил еще метров триста, Барышев чуть приоткрыл люк, глянул в образовавшуюся щель и увидел перед собой широкую дорогу, которую вотвот должен был пересечь танк, по обочине – березки и ели и не очень глубокий кювет… Немцев вокруг видно не было. Барышев, сдвинув рукой шлемофон Беляева, склонясь к уху водителя, спокойно сказал:
