Только вот время-то не ждало. Командующий ВВС Орловского военного округа уже в день прибытия поставил Шинкаренко задачу: формирование полка совмещать с боевой работой — прикрывать железнодорожные узлы Орла и Брянска, бороться с воздушной разведкой противника и самим вести разведку в интересах наземных войск.
В полк прибывали качинцы — Федор Шинкаренко знал, на кого рассчитывать. Летчики-инструкторы Николай Власов, Борис Морозов, Евгений Судробин, Валентин Лобанов — все были хорошо знакомы по Каче и Василию. Когда же случайно он встретил на аэродроме еще одного качинца, Александра Котова, радости его, казалось, не будет конца.
— Котик! Давай к нам! Знаешь, какие бойцы собрались у Феди Шинкаренко!..
Котов усомнился:
— Да как же? Я ведь в другом полку числюсь.
— Это не твоя забота!..
Через несколько дней качинцы уже перегоняли с подмосковного аэродрома под Орел полтора десятка только что собранных на заводе «мигов». Первая группа долетела благополучно, а вторая блуданула. Из пяти пилотов доместа долетел лишь один, остальные в сгустившихся сумерках отклонились от маршрута и вынуждены были приземлиться в поле, в районе Понырей.
— Формируемые полки комплектовались летчиками, среди которых было много прошедших лишь ускоренную подготовку, — вспоминал Шинкаренко. — Им бы еще учиться да учиться, но враг-то наступал…
Вскоре после неудачной перегонки пяти новых боевых машин, которые вел Борис Морозов, случилась еще одна беда — поломка самолета при посадке. Шасси на истребителе Морозова вышли не полностью — вот и «ЧП».
Засуетились специалисты по части революционной бдительности. Мало что у комэска Морозова было самое что ни на есть пролетарское прошлое — отец из Тверской губернии, учился в Петербурге на сапожника, работал на пороховом заводе. Но ведь поломал самолет — стало быть, тайный враг, на руку немцам работаешь!
Прикатила военная прокуратура. Начали выведывать — как да что. Но сорвалось дело Морозова. В полк одновременно с явлением суровых посланников Фемиды пришел Указ о награждении Бориса Арсентьевича орденом Ленина. Награда и вражья деятельность комэска как-то не увязывались. Простили Морозову. А вот награждать-то его действительно было за что.
К тому времени Орел по сообщениям хроники уже захватили немцы. ТАСС бодро сообщило, мол, советские войска взяли в плен два мотоцикла и сдали город Орел. Спустя годы с солдатской откровенностью рассказал мне о тех днях маршал Зимин:
— Тогда тылы наши затерялись. Мы перехватили где-то цистерну горючего и в воздухе кое-как еще могли держаться. Но вот есть было нечего. Три дня один сыр ели — уже в горло не лез. А как голодным воевать? Перед очередным вылетом наш комиссар Коля Лысенко решил поддержать меня и прямо в кабине самолета протягивает стакан водки. Я выпил, закусил тем сыром. Тут и ракета — вылетать надо.
По данным разведки, под Орлом, на оставленном нами аэродроме, немцы сосредоточили более 100 самолетов. С нашей стороны предстояло нанести по ним удар двумя полками — 42-м истребительным и 74-м штурмовым. Но это только звучало так — удар. На самом же деле у штурмовиков было всего лишь шесть исправных «илов», а у истребителей — двенадцать «мигов». И все же Борис Морозов слетал на разведку. Данные ее мы нанесли на свои карты и взлетели, едва забрезжил рассвет…
Одну тройку истребителей тогда вел Морозов, другую — Зимин. Штурмовики следовали за ними. Как докладывал потом командир 42-го истребительного авиаполка, наша группа застала противника врасплох.
Четыре «мессершмитта» начали было выруливать на взлет, но подняться в воздух не успели: Борис Морозов и Николай Власов подожгли одну пару, вторую уничтожили штурмовики. Немцы после этого взлетать и не пытались.
Георгию Васильевичу Зимину тот памятный вылет на орловский аэродром запомнился более детально:
— Подошли мы к аэродрому. Гляжу, по кругу — а орловский аэродром круглый — стоят около двухсот бомбардировщиков и истребителей. Думаю, ну совсем пьяный!.. Головой тряхнул — нет, все те же двести машин на кругу. Смотрю, на взлет пошли несколько «мессеров». Четверых мы сбили — больше никто не взлетал. Продолжаем работать. Штурмовики атакуют, мы по зениткам ударили — те замолчали. А потом еще пять транспортных самолетов показались — мы их тоже завалили. Так получилось: шестьдесят — на земле и девять — в воздухе. Утром партизаны уточнили: семьдесят!..
70 самолетов за один боевой вылет — неплохое алиби и доказательство преданности красного командира революционным идеалам. Так что суд над Борисом Морозовым не состоялся.
А в эскадрилье Василия Сталина в те дни на задания летали лишь несколько человек: новые машины Як-1 поступали в полк в разобранном виде. Их собирали, облетывали, опробовали оружие. А тут еще неувязка: пилотов, которые раньше не летали на «яке», следовало потренировать на таком же самолете, но со спаренным управлением, а спарки в полку не было.
— Василию, конечно, не терпелось освоить «як». И вот однажды утром, работая в штабе, я услышал гул самолета, — припоминал потом генерал Шинкаренко. — Погода была облачная, заявок на боевые вылеты не поступило, учебно-тренировочные полеты не планировались. «Кто же самовольничает?» — встревожился я. Подошел к окну и вижу «як», выруливающий на взлетную полосу. Звоню на стоянку. Докладывают: «Командир эскадрильи решил выполнить тренировочный полет».
Только этого не хватало! Без единого провозного — и сразу самостоятельный?..
Тот полет заставил крепко поволноваться командира и комиссара полка. И любого-то пилота не всякий отважится выпустить на новой машине без подготовки, без провозных, а тут — сын Сталина…
Василий взлетел уверенно. Набрал высоту до нижней кромки облаков, выполнил, как принято, круг — маршрут с четырьмя разворотами в районе аэродрома — и запросил по радио: «Я — Сокол. Разрешите посадку?»
Скорость на «яке», как в воздухе, так и посадочная, была значительно больше, чем на «ишачке». Летчик сообразил, что будет перелет, и принял грамотное решение — уйти на второй круг, чтобы не промазать, и приземлить машину в безопасных пределах летного поля. Но только с третьего захода колеса «яка» коснулись земли. Василий справился с посадкой, хотя пробег самолета оказался больше рассчитанного. Многие на аэродроме тогда видели, как истребитель вырвался за посадочную полосу, а затем стремительно понесся на линию железной дороги…
Кто-то сказал, что у пьяных и влюбленных есть свой ангел-хранитель. Василий был трезв. Но то, что произошло дальше, другому хватило бы на полжизни — вспоминать да описывать в ярких красках. Самолет на большой скорости ударился о железнодорожное полотно, вздыбился, перескочил через рельсы, чудом не зацепив их колесами шасси, и остановился в нескольких метрах от глубокого оврага…
— Конечно, я отчитал тогда Василия, — заметил Шинкаренко, — пытался образумить его, но он беспечно отмахнулся, мол, что шуметь — машина-то цела. А потом откровенно заявил: «Надоело сидеть, когда другие летают. Я все-таки комэск. Сколько, в конце концов, ту спарку ждать!..» И тут Василий вдруг предложил: «Отпусти в Москву. Даю слово: будут у нас те машины!»
Шинкаренко согласился. Но едва комэск улетел пробивать «яки» с двойным управлением, он вызвал комиссара Лысенко и завел разговор о том, как бы половчее избавиться от бесшабашного пилота.
— С таким командиром эскадрильи, чего доброго, под трибунал угодишь, — высказал свою тревогу Шинкаренко, и комиссар согласился:
— Да, придется докладывать члену Военного совета. Иного выхода не вижу.
Так и сделали. Тот в свою очередь передал соображения начальнику политуправления Красной Армии Л.З. Мехлису. А уж Лев Захарович знал, что делать. Когда Василий вернулся в полк, пригнав обещанные машины, и доложил Шинкаренко о своем назначении в инспекцию ВВС, да теперь не просто летчиком, а начальником инспекции, все поняли — работа Льва Захаровича.
Сколько таких захарычей будет еще увиваться вокруг Василия, сына Сталина, холуйничать, лебезить, выбивая себе чины, награды, высокие звания, и с какой легкостью вся эта придворная свора отвернется от него при первой же возможности. Да что отвернется — предаст!..
* * *
С приближением немцев к Москве жители города все спокойнее реагировали на их воздушные налеты: многие привыкли к голосу диктора, сообщавшего о тревоге, редко уже кто торопился в укрытия бомбоубежищ и в. метрополитен. Но территориальная близость противника не тревожить не могла. Москвичи, жившие на западных и северо-западных окраинах города, днем и ночью все отчетливее улавливали раскаты артиллерийской стрельбы. Все теснее становилось на подмосковных аэродромах. С начала октября некоторые части боевую работу вели уже с осоавиахимовского аэродрома в Тушино, мало пригодного для эксплуатации боевой техники, и с Центрального — на Ходынском поле.
