Фронда не родилась из ничего. Во многих случаях, например, в Гиени, волнения Фронды — это последний всплеск восстания бедняков, произошедшего четверть века назад. Фронда была сначала явлением городским, она зародилась в Париже, но это не помешало ей распространиться на сельскую местность. Правда, Фронда будет далеко не просто народным мятежом: в ней будут представлены все социальные классы. Тогда как кроканов, или босоногих, возглавили жалкие дворянчики, скорее несчастные и всегда бедные, великая смута 1648 года объединит принцев крови и герцогов, высоких должностных лиц и богатых буржуа, людей, принадлежавших к привилегированному слою, а также именитых граждан. Впрочем, без ловкости и «счастья» (так назовем шанс, ниспосланный Провидением) кардинала Мазарини взрыв мог бы произойти и пять лет назад.
Слишком поспешные рассуждения о тех последствиях, которые может иметь та или иная политика (в целом, как и в деталях, со всеми ее сложностями) находятся за пределами сравнения двух правлений. Время нельзя повернуть вспять; история — это вектор. Как бедняки-кроканы в 1643 году пока только выражают недовольство, которое зародилось еще в 1624 году, так и Мазарини располагает лишь очень ограниченным полем действия: на него оказывает давление военное, административное и репрессивное наследство его знаменитого предшественника. И когда тот же самый Мазарини должен будет противостоять — в 1643 году на равных, с 1648 по 1652 год в самых сложных условиях — самым блестящим представителям французского дворянства, не явится ли он тогда для восставшей знати тем перевоплощенным Ришелье, которому отомстить легче: противник с виду более слабый, чем великий министр Людовика XIII?
Модно отрицать, что Фронда была безумием. Оставим историографии ее парадоксы и представим себе состояние малолетнего короля: в его глазах бунт мог выглядеть невероятным безумием. Начиная с 1639 года народные волнения являются показателем того, как крестьяне страдают от нового налогового режима. Однако Фронда началась не с деревни, а с Парижа. В этом Париже, в общем привилегированном, потому что столица не облагается тальей, есть бедный люд. Никакой большой город не может противиться этому закону. Но строителями баррикад будут буржуа! Однако странности на этом не заканчиваются. Принимая во внимание эти курьезные факты, мы имеем перед собой «восстание», которым руководили предводители из среды парижских буржуа, как судейских, так и торговых. Но и Фронду начнут и вдохнут в нее жизнь самые именитые граждане: верхи судейского сословия, князья Церкви и просто князья. 333 года прошло, и этих трех веков далеко не достаточно для того, чтобы осветить столько тайн. Какими же представлялись эти события, между которыми, казалось бы, нет никакой связи, наблюдателям-современникам?!
Среди принцев, которые будут играть в эту опасную игру, и Его Высочество брат Людовика XIII, сын Франции; и принц де Конде, «первый принц крови», который слывет самым великим полководцем того времени; принц де Конти, младший брат предыдущего, принц крови. Затем идут принцы — узаконенные бастарды: герцог де Лонгвиль, который ведет род от Карла V, герцог де Бофор, внук Генриха IV. Они уже в какой-то мере участвовали в 1643 году в заговоре «Значительных», и Бофор, их предводитель в те времена, был заключен в замок в Венсенне, из которого он убежал 31 мая 1648 года. Ни один из них не является революционером. Все они роялисты при условии, что их требования — иметь места в совете, управлять в провинциях, получать пенсии и вознаграждения — будут выполнены. Триада — король, королева-мать и Мазарини — их не устраивает. Его Высочество брат короля и принц де Конде не с легким сердцем отказались от надзора за королевой, который им поручался по завещанию Людовика XIII и который по указу малолетнего короля, прибывшего в парламент 18 мая 1643 года, был отменен{105} с такой легкостью, как будто его снесло ветром, как соломинку. Через пять лет принцы готовы оспаривать снова друг у друга этот лакомый кусок.
Князь Церкви, Жан-Франсуа-Поль де Гонди, коадъютор своего дяди, занимающего архиепископскую кафедру в Париже, похож в социальном плане, как родной брат, на персонажей предшествующей группы. Вероятно, у него больше политического чутья. Но он в плену у своих амбиций. Прелат не по призванию, тоскующий по военной карьере, считающий себя способным управлять Францией гораздо лучше, нежели непопулярный Мазарини, он будет участвовать во всех заговорах, во всех секретных сговорах, во всех интригах, будет душой всех предательств. Его должность в Париже была прямо-таки стратегической.
Он необходим принцам, он друг герцогов, хозяин общественного мнения в столице, которым он управляет через посредничество своих кюре и некоторых представителей городской буржуазии, и, чтоб манипулировать всеми, ему остается лишь угадывать ход мыслей судейских должностных лиц и щадить их самолюбие.
Некоторые из них делают ставку на буржуазию, таков, например, Бруссель, один из старейших советников большой палаты парламента, ставший в 1648 году вместе с президентом де Бланменилем чем-то вроде главы партии. Но надо понять, что вот уже полвека как парижская судейская администрация поднялась, затратив много усилий, до уровня самой богатой, самой влиятельной, самой образованной части французской аристократии. Магистратура парламента презирает небогатых дворян, соединяется иногда с финансовой буржуазией, но держит ее на некотором расстоянии. Самые именитые граждане очень приближены ко двору. Президент де Бланмениль, который привлекает к себе пристальное внимание Мазарини в июле 1648 года, носит фамилию Потье, как и его кузен Рене Потье, капитан лейб-гвардии, кавалер Святого Духа, которому был пожалован титул герцога де Трема и пэра Франции, согласно грамоте, датированной ноябрем 1648 года. Все это сделано было для того, чтобы возвысить судейских. Эдикт о талье (март 1600 года) подтвердил обычное постепенное возведение в дворянство по принципу занимаемой должности в верховных судах. Эдикт Поле, или эдикт о полетте (1604) благоприятствовал (в обмен на налог, который назывался «ежегодным сбором») праву гарантированной передачи должностей по наследству. В период своего регентства Анна Австрийская, с благословения Мазарини, особенно облагодетельствовала Париж неслыханными милостями.
Дворянство первой степени[18] было пожаловано регентшей от имени Людовика XIV докладчикам государственного совета (10 августа 1644 года), должностным лицам парламента (июль 1644 года), советникам большого совета (декабрь), счетной палаты (январь 1645 года) и палаты косвенных сборов (сентябрь){137}. Игнорирование самого факта этого потока получения привилегий, кажется, привело к тому, что никогда не было понято, во-первых, почему парижское дворянство мантии стало причиной Фронды; вовторых, почему знать смогла объединиться — принцы, коадъютор и магистратура, — не преступая закона; в-третьих, почему парламент принялся смело за децентрализацию самой монархии, в-четвертых, почему по своей сути эта явная революция, окрещенная Фрондой, была всего лишь неудачной попыткой контрреволюции. Каждый раз, как только важные «судейские крючки» Парижа будут называть себя отцами и покровителями народа, каждый раз, как только они будут выбрасывать лозунг «За народное благо», каждый раз будет просматриваться эгоизм корпорации, заставляющий их соответствующим образом действовать и говорить.
Надо согласиться, что велик был соблазн славы, это объясняет и их фальшивый тон, и двойственное поведение. Суды вообще и парижский парламент в частности были так облагодетельствованы королями со времен Людовика XI, что до сих пор они занимают уникальное место в мире. Формулировка «Без парламента нет монархии» если и не высказывалась, то многими подразумевалась. Парламент — это судебная палата, самый старый и самый знаменитый трибунал в мире, размещенный во дворце Сите, в старинной королевской резиденции. Его ведомство охватывает почти треть королевства. Примечательно еще и то, что он является также и судом пэров. На скамьях большой палаты этого суда занимают места в соответствии со своим рангом принцы крови и герцоги, причем потомственным герцогом является только тот вельможа, грамота которого была зарегистрирована в парламенте. Этот суд может задерживать дворянские продвижения: жертва такого остракизма называлась тогда «герцог по грамоте». Однако основная власть парламента (и других высших судов) состоит в том, что он имеет право регистрации королевских актов вообще. Плюс к этому он имеет право представлять ремонстрации, в том числе и повторные. В случае длительного конфликта за королем остается последнее слово: он адресует парламенту письмо-приказ о регистрации эдикта или присутствует на заседании парламента, чтобы навязать свою волю и заставить ассамблею зарегистрировать указы. Этот механизм сделал мало-помалу из парламента — хранителя закона и королевских указов нечто похожее на конституционный суд.
