Григорий Исаакович из израильской прессы узнал о моей книге "Дикая полынь". По ругани сионистских журналистов Лойферман сообразил, что многие страницы "Дикой полыни" посвящены не только вредоносной деятельности сионистов в Киеве, Виннице, Каменец-Подольском и других городах родной мне Украины, но и дружной борьбе с ними украинской, русской и еврейской молодежи. И вдруг спросил меня:
— А о пьесе "Банкир" вы, конечно, написали? Нет?! Даже не верится. Неужели же вы, драматург, не вспомнили, как здорово показан в этой пьесе Александра Корнейчука советский патриотизм двух поколений семьи простого украинского еврея! Без всяких выдумок и прикрас сумел Корнейчук рассказать о дружбе советских интернационалистов — украинцев и евреев. А как показаны сказочные, — да, да, сегодня это для меня далекая сказка! — плоды превращения бесправного, забитого еврея-бедняка из царской черты оседлости в советского гражданина! У него есть права на все, на все в своей социалистической стране! Особенно горько мне вспоминать пьесу Корнейчука на чужбине — ведь я показал себя неблагодарным сыном своей единственной родины. Неблагодарным!..
И беженец рассказал мне…
Мне ли? Чувствовалось, что ему обязательно и безотлагательно необходимо поделиться с кем-нибудь своими радостными воспоминаниями, что ими и подобными им эмоциями воскрешает он в своем сердце потухшие надежды и утверждает себя как личность, у которой не все еще потеряно, что в эти минуты он, человек без родины, сердцем не на чужой итальянской земле, а на родной украинской.
— Если я вам скажу, что мой дедушка по материнской линии одессит Гдаль Давидович был завзятый театрал, я сильно-сильно преувеличу. И если в летнее воскресенье он пошел на спектакль какого-то гастролировавшего в Одессе театра, то только потому, что коллектив городского железнодорожного агентства устроил утренний, как тогда говорили, культпоход. Бабушка недовольно ворчала. По ее мнению, лучше было бы потратить выходной день на гостящего внука, то есть на меня, и поехать с мальчиком на Ланжеронский пляж. Но дедушка не хотел отделяться от коллектива и, вздохнув, а затем еще сильнее вздохнув, пошел на спектакль. Но каким он вернулся из театра! Оживленным, радостным, со следами слез на лице — бабушка не верила своим глазам. И тут же окончательно огорошил ее: он купил за наличные билеты на следующий спектакль, на вечерний. Дешевых уже не было, и деду пришлось заплатить за все шесть мест в ложе. Три места для нас, а остальные, дед не сомневался, оторвут с руками соседи, когда узнают, какая замечательная пьеса "Банкир".
— Тогда, перед войной, — как бы сбросив с себя апатию и обреченность, оживленно продолжал мой собеседник, — мне шел двенадцатый год. Впервые я попал — не без стычки с капельдинерами — на "взрослый" спектакль. Не все было мне понятно на сцене в деловых спорах между советским "банкиром" — директором банка из старых партизан с молодым директором фабрики из беспризорников. Но зато остальное я хорошо понял, все понял. А особенно то, из-за чего на спектакле всплакнули многие дедушкины сверстники. Это биография Абрама Моисеевича Шапиро — Советская власть сделала его из нищего местечкового "мишуреса" (на идиш — человек на побегушках. — Ц.С.) главным бухгалтером. Это многолетняя дружба Шапиро с храбрым украинским партизаном Ступой — до сих пор помню его фамилию. Это рассказ Шапиро о его, как говорится, жизненном пути и, главное, клятва, которую он дает, когда получает известие с дальневосточной границы о подвиге его сына Яши в момент нападения белояпонцев. Знаете, я небольшой поклонник того, что у вас, драматургов, называется монологом. Как зритель, я в театре больше люблю споры и объяснения между действующими лицами…
Лойферман вдруг замолк. Не успел я спросить, что с ним, как он сам объяснил мне:
— Целых три года не был в театре, с того самого дня, как покинул советскую землю. А бывало, из Житомира в Киев ездил на спектакли… Ну ладно, вернемся к "Банкиру". Знаете, монолог. Шапиро я бы сейчас читал вслух тем неблагодарным родине людям, что, как я, загораются желанием найти вторую родину в Израиле. Почему я не повторил самому себе этот честный монолог перед тем, как пошел получать визу на выезд?! Пять раз, десять раз! Может, я вовремя одумался бы и не сделал несчастной мою семью, особенно младшего сына. Не могу смотреть мальчику в глаза. Как светло жилось ему дома. Увидел он портрет своей мамы на районной Доске почета — и прямо засиял. В Израиле в первые же дни замкнулся: узнал, что для него, мальчика из семьи советских олим, места в летнем лагере нет. Эти лагеря только для скаутских отрядов — и то если над ними патронируют влиятельные сионистские или религиозные организации. И мой сынишка вспомнил, как дома меня упрекала жена: "Наш фабком обижается, почему это Женька каждое лето выезжает в лагерь твоего управления. У нашей фабрики лагерь, все говорят, лучше вашего"… На такие "мелочи жизни" мы дома не обращали внимания. Забывали, что из таких "мелочей" складывается то многое, что дал нам советский строй. А вот корнейчуковский главбух из Шполы Абрам Шапиро, бывший голодный местечковый "мишурес", помнил. Хорошо помнил. И, наверное, детям и внукам наказал помнить.
…По возвращении в Москву я перечитал "Банкира". Уверен, читатели не посетуют, если я приведу здесь без сокращений отрывок из пьесы — эпизод, до сих пор памятный раненому сердцу бывшего гражданина Советской Украины.
Действие происходит у "банкира" Романа Степановича Кручи. Марина Ивановна Тайга, директор большого универмага, только что ознакомилась с телеграммой от командования дальневосточной воинской части Абраму Моисеевичу Шапиро с благодарностью за сына: дважды раненный, парень не оставил пулемета и бил без промаха. И в присутствии Макара Ивановича Ступы Шапиро беседует с Тайгой:
"_Шапиро_. Я написал ответ на эту телеграмму и пришел к Роману Степановичу, как к партийному товарищу, проверить политически, так как писал я от души старого беспартийного человека… Я прочитаю вам, Марина Ивановна. Может, что-нибудь не так, так прошу сказать. (_Надел очки, читает._) "Командиру Н-ской части от Абрама Моисеевича Шапиро. Я получил Вашу телеграмму сегодня утром и в течение дня прошла передо мной вся моя жизнь. Когда умер мой отец, водовоз в нашем местечке Шпола, мать повела детей к раввину и старый ребе нам сказал: "В талмуде сказано: бедняк подобен трупу. Идите, дети, в мир, ищите денег и помните всю жизнь, что вся сила в деньгах. Будете хорошо искать бог вам поможет". И мы пошли… Через несколько лет я стал вояжером, бегал от местечка к местечку, от села к селу… Дождь, град, мороз, ветер, собаки злые на панских дворах — ничто не могло меня остановить. Всю Украину и Польшу вдоль и поперек измерил я своими ногами. Я всегда искал денег, и, казалось, вот-вот, еще год, еще два — и я смогу открыть собственную маленькую лавочку. А годы шли. Я бегал все быстрее и быстрее. Хозяин мой, ребе Могильник, подгонял меня: "Быстрее, Абрамчик, быстрее! Еще год — и ты откроешь свою лавочку". Но чем быстрее бегал я, тем скорее богател ребе Могильник, а у меня начало останавливаться сердце. Не раз от жары падал я в степи, но деньги гнали меня, заставляли ползти на животе до первой хаты. Пришла война… потом ребе Могильник бежал, а я стал агентом в губпродкоме… Простите, товарищ командир, я вспомнил страшный кусок своей жизни. Ребенком благословил меня старый раввин искать деньги, и с той минуты они на мою душу накинули аркан, тащили по степям, гнули шею, уничтожали во мне человека, волочили в болоте лжи, жульничества… Как червяк ползал я в ногах у Могильника. Почему мой сын, бухгалтер, стал героем? Почему его душа бесстрашна, чиста? Потому что контокоррент его души не зависел и никогда уже не будет зависеть от контокоррента денежного… Сегодня я долго плакал, закрывал глаза и видел раны сына и слезами обмывал их. Ваша благодарность за сына влила в меня, старика, новые силы. Я прошу вас передать…
_Ступа (не выдержал старый партизан и торжественно произнес). Смирно! (Посмотрел на всех и подтянулся по-военному.)_
_Шапиро_."…передать товарищу Ворошилову, что, если на нашу родину нападут враги, мы, старики, просим его рассчитывать на нас в полной форме. Мы не отстанем от наших сыновей и будем биться по самой полной форме. С благодарностью Абрам Моисеевич Шапиро".
_Тайга (взволнованная, подошла)._ Дайте руку, Абрам Моисеевич.
_Шапиро_ (ответил на рукопожатие, отвернулся). Я… я… сейчас… (_И вышел._)
За ним медленно пошел Ступа.
_Тайга._ Пойдем к нему".
По-корнейчуковски взволнованно и вместе с тем с большой внутренней сдержанностью выписана эта правдивая сцена. Скуп драматург на ремарки, заменяя их выразительными многоточиями. Как всегда точно наделяет он фамилией Могильник местечкового лавочника, издевательски подгоняющего в могилу молодого Абрама Шапиро, ревностного исполнителя ехидных раввинских заветов.
