Одних такая жизнь быстро сводила в могилу, у других вызывала расстройство рассудка. Выросший в изоляции Иван Антонович, по донесению начальника караула в 1759 году, был физически «здоров, и хотя в нем болезни никакой не видно, только в уме несколько помешался, что его портят шептаньем, дутьем, пусканием изо рта огня и дыма; кто в постели лежа повернется или ногу переложит, за то сердится, сказывает шепчут и тем его портят; приходил раз к подпоручику, чтоб его бить, и мне говорил, чтоб его унять и ежели не уйму, то он станет бить; когда я стану разговаривать (разубеждать), то и меня таким же еретиком называет».
Караулившие высочайшего узника капитаны Власьев и Чекин также показывали: он был здоров и силен, но в то же время говорил, что «тело его, принца Иоанна, назначенного пред сим императором российским, который уже издавна от мира отошел, а самым делом он есть небесный дух, а именно св. Григорий; который на себя принял образ и тело Иоанна, почему презирая нас и всех им видимых человек самозлейшими тварями почитал; сказывал, что он часто в небе бывает, что произносимые нами слова и изнутри исходящий дух нечистый и огненный состоят, называл еретиками и опорочивал нас в том, что как мы друг пред другом, так и пред образами святыми поклоняемся, сим мерзость и непотребство наше оказывается, а небесные де духи, из числа коих и он, никому поклоняться не могут».
«Принц», вероятно, закончил бы жизнь душевнобольным. Но при попытке его освободить в ночь с 4 на 5 июля 1764 года Иван Антонович был заколот капитанами охраны. Его тело было предано земле в крепости, «без огласки», а впоследствии будто бы отвезено в Тихвинский Богородицкий монастырь, где погребено в паперти Успенского собора.
Томившийся пять лет в одиночной камере руководитель башкирского восстания 1755 года Батырша был доведен условиями заточения до отчаяния и решился на побег. Согласно докладу коменданта, 24 июля 1762 года скованный по рукам и ногам узник дождался, когда один часовой заснул, «взял принесенный солдатом Хомутовым топор, поодиночке у капрала Никитина тем топором голову разрубил надвое; у солдата Хомутова головы левую сторону разрубил и правый висок проломил; у Лазарева в двух местах брюхо пропорото; у Епифанова, который был на часах, в двух местах голову разрубил же»; после устроенной резни «оный же колодник и сам умер без всяких язв и побой», что вызывает большие сомнения.[768]
В крепость попал известный нам чиновник Монетной канцелярии Филипп Беликов, обвинявший коллег в непристойных словах в адрес государыни, но сам уличенный в их употреблении. Будучи сослан в Сибирь, он в 1745 году объявил, что желает написать две книги – «Натуральную экономию» и «Алхимическую». Относительно первого исследования он пояснял, что оно принесет «некоторую всероссийскую пользу», а о второй задумке сообщил в Сенат, что она может дать тысяч десять рублей дохода. Сенаторы «по довольному рассуждению» определили: позволить Беликову писать, но взять с него подписку, чтоб «ничего противу Богу и ее императорского величества высочайшей персоны и высочайшей же ее величества фамилии и Российской империи отнюдь не писать, и о том, что будет писать, никому не объявлять». Автору была обещана «высочайшая милость» и награда, если его труды окажутся полезными государству; местом для научной работы избрали Шлиссельбург. Так бывший чиновник стал предшественником будущих научно-исследовательских «шарашек» Новейшего времени. На содержание Беликова с семьей было определено по 25 копеек в день; ему было разрешено ходить в церковь и навещать живущих в крепости, но передвигаться под конвоем. Жена и дети могли свободно посещать его и выходить за стены крепости. Но написанная в 1747 году «Натуральная экономия» не принесла Беликову ни свободы, ни награды; вторую же книгу, на которую власти особенно рассчитывали, он писал 18 лет, но так и не закончил до 1764 года, когда Екатерина II распорядилась освободить его.[769]
В конце столетия здесь находилась пестрая компания из 49 заключенных: 22 военных в чинах от подпоручика до генерал-майора, пять гражданских чиновников, один купец, два ксендза, два поляка, несколько крестьян, подделыватели ассигнаций и паспортов, карточные игроки, еретики-скопцы. Одни из них попали за «дело», как участники польского восстания 1794 года, фальшивомонетчики Савва Сирский и бывший унтер-офицер Кузнецов, московский купец Евсеев (за подачу письма от имени… Петра III), поручик Карнович («за продажу чужих людей, за сочинение печатей и паспортов и дерзкое разглашение»), некто Протопопов («за отвращение от веры и неповиновение церкви») и известный нам лжепосланник наследника Павла Григорий Зайцев. Своим «буйственным поведением» этот арестант доставил тюремщикам немало хлопот. Посаженный за самозванство в «работный дом», он написал письмо к настоящему Павлу от имени его невинно арестованного флигель-адъютанта Василия Жураховского. В Шлиссельбурге он, в отличие от большинства арестантов, не только молился; комендант полковник Колюбакин докладывал в 1791 году генерал-прокурору, что заключенный «никакого раскаяния не имеет». Переведенный в Соловки, Зайцев оттуда сбежал, но решил добровольно прекратить свои похождения – лично явился к бывшему начальнику бывшей Тайной экспедиции сенатору Макарову и просил содействия ему в пострижении в одном из монастырей на Украине, которое и было оказано.[770]
Отставной поручик Федор Кречетов содержался в Шлиссельбурге «за развратные сочинения». Дослужившийся до офицерского звания разночинец работал библиотекарем и домашним учителем, «крайнюю нужду имел в пропитании», но мечтал о большом общественном поприще: подал проекты заведения коммерческих и юридических школ и народных училищ «для скорейшего российской грамоте читать и писать научения»; начал издавать журнал «Открытие нового издания, души и сердца пользующего. О всех, и за вся, и о всем ко всем, или Российский патриот и патриотизм» без разрешения цензуры.
Взятый в Тайную экспедицию по доносу, Кречетов признал главные пункты обвинения – произнесение «непристойных и укорительных слов» в адрес императрицы, церкви, Сената; на следствии фигурировала его записка о возможности свержения монарха, если тот «не будет исполнять по установленным обществом законам». Как доложили Екатерине II, «из всех его мыслей и произносимых им слов видно, что он не хочет, чтобы были монархи, и заботится больше о равенстве и вольнице для всех вообще, ибо, между прочим, сказал, что раз дворянам сделали вольность, то для чего же не распространить оную для крестьян, ведь и они такие же человеки». В 1794 году Кречетов был отправлен в крепость с приказом страже следить, «чтоб он никаких разговоров и сообщения ни с кем не имел и содержан был наикрепчайше». Вольнодумец был выпущен из Шлиссельбурга только в 1801 году, отправлен в ссылку в Пермь, где и умер.
В крепости находились арестанты, присланные без указания их вины «при повелении за подписанием его императорского величества», и те, кто явно не являлись политическими преступниками: майор Чириков сидел «за дурное поведение», майор Кардовский – «за грубость начальству», преображенский поручик Сокорев 2-й – «за картежную игру», гусарский корнет Шлиттер – за долги.[771] Амнистия 1801 года ненадолго освободила камеры Шлиссельбурга от политических заключенных; но скоро началось возрождение этой тюрьмы, остававшейся одним из самых надежных мест заключения до начала XX века.
Помимо Шлиссельбурга Тайная канцелярия и экспедиция отправляли своих «клиентов» в Динамюндскую, Кексгольмскую и Ревельскую крепости. С Динамюнде (нынешний Даугавпилс) начинало свое многолетнее заключение всё «брауншвейгское семейство»; потом пути его членов разошлись – свергнутый император Иван Антонович угодил в Шлиссельбург, а его мать-регентша и отец-генералиссимус остались в ссылке в Холмогорах.
К концу XVIII столетия Динамюндская крепость была самой многолюдной – здесь содержались 250 узников, 188 из которых являлись сектантами-духоборами. Государственных же преступников было всего трое. Один был беглый дворовый Ксенофонт Владимиров, выдававший себя за сына голландского короля и за Петра III. Другой, майор Василий Пассек, осужденный за «дерзновенные сочинения», оставил нам описание своего места заключения: «Я прислан был в Динамюнд под присмотр впредь до повеления, а меня с самого первого дня стеснили до того, что три года и до самой отставки коменданта Шилинга не позволялось мне выходить из сего погреба. Здоровье мое день ото дня повреждалось более, а к вящему разрушению оного инженерный полковник Смольянинов по жестокости своей не взирал на мои представления, приказал обрыть жилище мое рвом. Со всей почти крепости стекала в оный дождевая вода и подходила под пол сей комнаты; из сухой и летом она сделалась необычайно сырой, более нежели на аршин плесень покрыла стены внутри, а зимой лед и снег и чад от того были почти непрестанно. Через полтора года потом сей ров зарыли, но сырость мне осталась уделом. Сердце мое обливается кровью при воспоминании ужасных картин сих».[772] Третьим политическим заключенным Динамюнде был отставной полковник Александр Михайлович Каховский, член так называемого «смоленского заговора» – существовавшего в 1797–1798 годах кружка из офицеров расквартированных в губернии полков, чиновников местной администрации, гражданских лиц и отставных военных. Следствие установило, что члены кружка имели «план к перемене правления». Каховский был лишен чинов, дворянства и посажен в крепость «за вольные суждения и критику о службе, одежде, налогах и о прочем, клонящемся к развращению нравов, и читал французскую трагедию Вольтера о смерти кесаря и, переведя по-российски, сказал: „есть ли бы это нашему“«. По этому же делу попал в Тайную экспедицию и его брат, подполковник Алексей Ермолов.
