Для того чтобы стало ясно, какие размеры принимало наряду с крупным сельским хозяйством, достигшим небывалого процветания на развалинах мелкого крестьянства, денежное хозяйство и как италийское купечество, соперничая с иудеями и разлившись по всем провинциям и зависимым государствам империи, стянуло, наконец, все капиталы в Рим, — для этого достаточно после сказанного прежде об этом предмете указать на тот факт, что на столичном денежном рынке ссудный процент был равен лишь шести и что деньги в Риме были, таким образом, дешевле, чем когда-либо во всей древней истории.
При такой системе народного хозяйства, когда торговля и хлебопашество были основаны на скоплении капиталов и спекуляции, возникло страшнейшее неравенство в распределении богатств. Часто и иногда неуместно употребляемое выражение о государстве, состоящем из миллионеров и нищих, нигде, быть может, не оправдывалось в такой степени, как в Риме в последний период республики; и нигде точно так же основной принцип рабовладельческого государства, в силу которого богатый человек, живущий трудом своих рабов, неизменно считался почтенным, бедный же, существовавший трудом рук своих, почитался презренным, нигде этот принцип не являлся с такой ужасающей очевидностью руководящим началом всех общественных и частных отношений 102 .
Настоящего среднего сословия, в нашем смысле слова, в Риме не было, да и вообще его не может быть во вполне сложившемся рабовладельческом государстве; чем-то вроде настоящего среднего сословия, до некоторой степени соответствуя ему на деле, были те богатые коммерсанты и землевладельцы, которые были достаточно необразованы или, пожалуй, настолько образованы для того, чтобы замкнуться в сфере своей деятельности и держаться вдалеке от общественной жизни. Среди деловых людей, где многочисленные вольноотпущенники и другие выскочки часто увлекались желанием играть роль важного барина, таких разумных людей было немного; примером может служить нередко упоминаемый в памятниках того времени Тит Помпоний Аттик, который, приобретя громадное состояние частью сельским хозяйством, которым он занимался в Италии и Эпире, частью денежными операциями, охватившими всю Италию, Грецию, Македонию и Малую Азию, остался, несмотря на все это, простым деловым человеком, не добивался никакой должности, не принимал даже участия в государственных денежных операциях, а, далекий как от скаредной экономии, так и от беспутной и несносной роскоши того времени (стол, например, обходился ему ежедневно в 100 сестерциев), удовлетворялся спокойным существованием, где соединялись прелесть сельской и городской жизни, удовольствие общения с лучшим обществом Рима и Греции и наслаждение литературой и искусством. Более многочисленными и деловитыми были италийские землевладельцы старого склада. Современная литература сохранила в характеристике Секста Росция, убитого в 673 г. [81 г.] во время проскрипций, образ такого сельского дворянина (pater familias rusticanus). Состояние его, составлявшее 6 миллионов сестерциев, заключалось, главным образом, в его тридцати поместьях; хозяйство он ведет сам, рационально и с увлечением; в столицу является редко или никогда, а если и появляется, то не менее выделяется своими неотесанными манерами среди светских сенаторов, чем многочисленная толпа его грубых батраков среди толпы модных столичных слуг. В большей мере, чем космополитически образованные аристократы и купеческое сословие, всюду пускавшее и нигде не пустившее корни, эти землевладельцы и существовавшие, главным образом, благодаря им «земледельческие города» («municipia rusticana») сохраняли как нравы и обычаи отцов, так и их чистый и благородный язык. Класс землевладельцев считается основным элементом нации; спекулянт, составивший себе состояние и желающий войти в ряды избранного общества, покупает землю и старается если не сам стать помещиком, то по крайней мере воспитать в этом духе своего сына. Мы находим следы этого землевладельческого класса везде, где в политике сказывается народное направление и где литература дает свежие отростки; из его рядов патриотическая оппозиция против новой монархии получала свои лучшие силы; к этому слою принадлежали Варрон, Лукреций, Катулл; и, быть может, нигде относительная свежесть этого землевладельческого быта не выступает с такими характерными чертами, как в грациозном введении, написанном в Арпине, ко второй книге трактата Цицерона «О законах», составляющем цветущий оазис в ужасной пустыне созданий этого столь же бессодержательного, как и плодовитого писаки.
Но образованное купечество и энергичное землевладельческое сословие заслоняются двумя задающими тон классами общества: нищенствующим народом и настоящими магнатами. У нас нет статистических данных, которые могли бы точно определить относительные размеры бедности и богатства в эту эпоху, но здесь нужно снова вспомнить замечание, сделанное почти за пятьдесят лет до этого одним римским государственным человеком, что число семейств, обладавших солидным богатством, не превышало в рядах римского гражданства двух тысяч. С тех пор само гражданство стало иным. Но есть несомненные признаки того, что диспропорция между бедностью и богатством была по крайней мере так же велика. Прогрессировавшее обнищание народа резко проявляется в притоке его в места раздачи хлеба, а также на вербовку в войска; факт же возрастания богатства определенно подтверждается одним из писателей этого поколения, когда, говоря об условиях жизни в дни Мария, он замечает, что состояние в 2 миллиона сестерциев «при тогдашних условиях считалось богатством»; тому же соответствуют и данные, которые мы имеем о богатствах отдельных лиц. Невероятно богатый Луций Домиций Агенобарб обещал дать из собственных средств 20 тыс. солдатам по 4 югера земли каждому; состояние Помпея доходило до 70 миллионов сестерциев; состояние актера Эзопа — до 20 миллионов; Марк Красс, богатейший среди богачей, имел в начале своей карьеры 7 миллионов, в конце же ее, после раздачи громадных сумм народу, 170 миллионов сестерциев. Результатом такой бедности и такого богатства было совершенно различное для той и другой стороны по внешности, но, в сущности, совершенно тождественное экономическое и нравственное разложение. Если простолюдин спасался от голодной смерти только благодаря поддержке из государственных средств, то необходимым следствием этого нищенского состояния, являвшимся, правда, иной раз и причиной его, была нищенская леность и разгул. Вместо того чтобы работать, римский плебей предпочитал сидеть в театре; кабаки и публичные дома имели такой успех, что демагоги находили выгодным для себя привлекать на свою сторону преимущественно хозяев подобных заведений. Бои гладиаторов, воплощение и фактор страшной деморализации древнего мира, достигли такого процветания, что одна продажа их программ являлась прибыльным делом; в это время было придумано страшное нововведение, в силу которого вопрос о жизни и смерти побежденного решался не по правилам поединка или по произволу победителя, а по капризу зрителей, по знаку которых победитель либо щадил, либо закалывал повергнутого на землю побежденного. Гладиаторское ремесло так поднялось в цене, или, пожалуй, цена свободы так понизилась, что неустрашимость и соревнование, исчезнувшие в это время с поля битвы, были обыкновенным явлением среди бившихся на арене, где, если того требовали правила поединка, каждый гладиатор давал заколоть себя, безмолвно и не дрогнув, и даже свободные люди нередко продавали себя антрепренёрам, становясь гладиаторами ради стола и жалованья. И в V в. [сер. IV — сер. III вв.] плебеи голодали и терпели нужду, но свободы своей они не продавали; а юристы того времени вряд ли согласились бы с помощью грубого юридического крючкотворства признать допустимым и дающим право на иск столь же безнравственный, как и противозаконный контракт такого наемного гладиатора, которым он обязывался «беспрекословно давать вязать, бить, жечь и убивать себя, если того потребуют правила заведения».
В высшем свете ничего подобного не происходило, но, в сущности, положение было почти такое же или во всяком случае не лучше. По части ничегонеделания аристократ мог смело померяться с пролетарием; если последний шатался по улицам, то первый нежился до белого дня на пуховиках. Расточительность царила здесь с такой же неумеренностью, как и безвкусием. Она завладела политикой и театром, конечно, ко вреду обоих; консульская должность покупалась за невероятную цену; летом 700 г. [54 г.] голоса одного только первого разряда избирателей были оплачены 10 миллионами сестерциев; точно так же и безумная роскошь декораций отравляла истинно образованному человеку всякое наслаждение сценической игрой. Плата за наем квартир была в Риме в среднем вчетверо выше, чем в италийских городах. Какой-то дом был однажды продан за 15 миллионов сестерциев. Дом Марка Лепида (консула 676 г. [78 г.]), красивейший в Риме в эпоху смерти Суллы, спустя одно только поколение не был даже сотым в списке римских дворцов. Мы уже упоминали о бешеной погоне за виллами; одна вилла, ценившаяся, главным образом, из-за своего рыбного садка, была продана за 4 миллиона сестерциев. Настоящий аристократ нуждался теперь по крайней мере в двух виллах: в одной среди Сабинских или Альбанских гор близ столицы, и в другой — поблизости от купаний в Кампании; кроме того, ему по возможности требовался еще сад перед воротами Рима. Еще большим безумством, чем эти виллы, были, так сказать, могильные дворцы, из которых некоторые и поныне свидетельствуют о том, в каких массах плит высотой до неба нуждался богатый римлянин, для того чтобы считаться умершим согласно своему званию. Не было также недостатка и в любителях лошадей и собак; заплатить 24 тыс. сестерциев за красивую лошадь не представляло ничего необычайного. Все гонялись за мебелью из тонкого дерева, — так, стол из африканского кипариса стоил 1 миллион сестерциев; за одеяниями из пурпуровых материй или прозрачного газа, а вместе с тем и за изящно драпированными перед зеркалом складками (как рассказывают, оратор Гортензий осыпал одного из своих коллег бранью за то, что тот смял его одежду в тесноте); за драгоценными камнями и жемчугом, впервые в это время заменившими древние, несравненно более изящные и художественные золотые украшения. Не совершенное ли варварство видим мы, когда во время триумфа Помпея по случаю победы над Митрадатом несли изображение победителя, сделанное из жемчуга, или когда в столовой диваны и этажерки оковывались серебром и даже кухонная утварь делалась из этого металла? К явлениям того же порядка относится и то, что в эту эпоху собиратели редкостей выламывают художественно сделанные медальоны из древних серебряных кубков, чтобы вставить их в золотые сосуды. Путешествовали в то время тоже с большой роскошью. «Когда путешествовал сицилийский наместник, — рассказывает Цицерон, — что, конечно, делалось не зимой, а лишь с наступлением весны, не той, что указана в календаре, а той, когда распускаются розы, он, подобно вифинским царям, передвигался в паланкине, который несли восемь носильщиков. Сидел он на подушках из мальтийского газа, наполненных розовым листом; один венок украшал его голову, другой — шею, у носа он держал тонкий полотняный нюхательный мешочек, наполненный розами. Таким образом его несли до самой его спальни».
