Ознакомительная версия.
И любая погромная кампания в СССР в первую очередь прокатывалась по казакам. Допустим, в конце 1920-х по всей стране развернулись очередные антирелигиозные гонения – и уж в казачьих областях они проводились с особым размахом. В Оренбуржье в 1929 г. на Пасху комсомольцы закидывали камнями крестный ход, подожгли одну из станиц, чтобы сорвать праздничную службу. На Кубани под Рождество закрыли вдруг церкви и устроили в них молодежные вечеринки. Директор Старочеркасского музея Эфрон топил печи иконами Воскресенского собора. Начиналось раскулачивание – его тоже нацеливали так, чтобы покрепче ударило по казакам, приравнивали к кулакам не только зажиточных, но и среднего достатка. Само слово «казак» было изгнано из обихода, применялось только к прошлому – в ругательном, оскорбительном тоне. А называть казаком себя было слишком опасно. Это было бы открытым вызовом. И затравленные, затерроризированные люди предпочитали «забыть», что они казаки. Смешаться с иногородними, крестьянами. В 1926 г. прошла всесоюзная перепись населения – и на Северном Кавказе вдруг оказалось 44 % украинцев! Потому что большинство казаков (даже и не украинского происхождения) обозначили себя «украинцами». А те, кто имел родство с горцами, писались осетинами, кабардинцами, адыгами. То же самое происходило в других местах. Так, будущий маршал донской казак Штеменков для поступления в военное училище стал украинцем Штеменко [218]. Многие и без раскулачивания, сами уезжали на промышленные стройки, где никто не знает происхождения. Подделывали документы.
И вдруг… вот в такую пору в журнале «Октябрь» появился «Тихий Дон». Молодого автора Михаила Александровича Шолохова . Он родился внебрачным сыном, по казачьим понятиям, бесправным «нахаленком». Но его мать-казачка была выдана за казака Стефана Кузнецова , который благородно признал ребенка, и Михаил получил статус «сына казачьего». Лишь после смерти Стефана мать смогла обвенчаться с настоящим отцом Шолохова. Юношей Михаил учился в гимназии, воевал с бандами, дослужившись до продкомиссара. Но не пошел по партийно-советской линии. Потому что почувствовал в душе призвание… А «призвание» – это значит… Кто призвал?
В 1922 г. Шолохов едет в Москву. Поступить на рабфак не удалось: он не состоял в комсомоле и не имел «нужных» рекомендаций. Пошел на литературные курсы, которые вели В. Шкловский и О. Брик, но быстро разобрался, что это не творцы, а губители русской культуры. И стал писать сам, зарабатывая на жизнь каменщиком, грузчиком, чернорабочим. С 1923 г. в газетах стали появляться фельетоны, рассказы. И вышли отдельной книжкой «Донские рассказы». Высокую оценку она получила гораздо позже, а сперва ее «не заметили» – обратил внимание лишь казак-писатель Серафимович.
А Шолохов задумал большую вещь – но понял, что в Москве написать ее не сможет. В 1925 г. он вернулся на Дон. Снова жил впроголодь, перебивался грошовыми заработками – и писал. Над ним смеялись, считали, что парень дурью мается. А он был уверен в себе и работал, работал, работал. Причем сперва-то замышлял обычный «революционный» роман под названием «Донщина», начав с корниловского мятежа. Но, углубляясь в тему, общаясь с казаками, стал осознавать – не то. И отбросил все, что успел написать за целый год! Начал с нуля, изменив и название.
Роман, предложенный журналу «Октябрь», столпы тогдашней «культуры» восприняли враждебно, лишь благодаря настойчивости главного редактора Серафимовича две книги в 1928 г. все же увидели свет. И вызвали настоящую бурю среди казаков! Читая роман, выли, рыдали. Это было о них! И не карикатурно, а правдиво, красиво, величественно. Перевернулась и всколыхнулась сама оплеванная и растоптанная душа казачья. Снова расправляли плечи – да ведь мы ж казаки! И этого не стыдиться, а гордиться нужно! Такое произведение попросту не могло появиться на свет, оно было невозможным, нереальным. Однако оно появилось! И это считали чудом.
Но когда в 1929 г. стала публиковаться третья книга, о геноциде и Вешенском восстании, тут уж товарищи «интернационалисты» спохватились. И после трех номеров печатание было прекращено. А Шолохов, хотя в черновике была уже и четвертая книга, засел за «Поднятую целину». Почему? Возможно, кто-то подсказал – напиши, мол, не только о белых, зарекомендуй себя. Но очевиден и другой фактор. По стране катилась коллективизация с очередными бедствиями и репрессиями. И Шолохов спешил показать советское, отнюдь не «контрреволюционное» казачество, чтобы тем самым защитить его. Шла и борьба за «Тихий Дон». К ней Серафимович подключил Горького, но и его оказалось недостаточно.
Вопрос о публикации «Тихого Дона» и «Поднятой целины» в конечном итоге решил сам Сталин [36].
И нельзя не отметить, что Шолохов с первых же шагов литературной славы стал не только «певцом», но и заступником казачества. В 1931 г. как раз была объявлена кампания по созданию Красного Воздушного Флота, но казаков она тщательно обошла стороной. А вскоре после этого Шолохов находился у Горького, и вдруг приехал Сталин. Это была первая личная встреча вождя и писателя. Совсем молодого, «начинающего таланта». Чьи книги, к тому же, пребывали в подвешенном состоянии. И о чем же говорит «начинающий» с главой государства? О своем материальном положении? О личных трудностях? Нет! Спрашивает, почему казаков не берут в авиацию! Дескать, это ж такие лихие бойцы. Но что самое удивительное, и Сталин счел его вправе поставить такой вопрос. Не одернул, не пресек. То есть, прочитав «Тихий Дон», увидел в Шолохове не только хорошего писателя, а нечто большее, особенное. Человека, к которому стоит прислушаться. Подумал и посоветовал завтра позвонить Ворошилову. Разумеется, и сам указания дал – Ворошилов Шолохова принял, и вопрос о службе казаков в авиации был решен. Благодаря Сталину, продолжилась и публикация «Тихого Дона». Мало того, он дал указание об экранизации книги.
Но на казачество уже накатывалась новая страшная беда. Коллективизация шла плохо. Люди не хотели идти в колхозы, да и сами они разваливались. Обобществленный скот подыхал без присмотра. Получая за труд мизерные пайки, колхозники воровали, работали спустя рукава. А назначенные сверху председатели доламывали хозяйства, воруя куда больше рядовых колхозников, осуществляя дурацкие проекты вроде вырубания на Кубани виноградников и выращивания хлопка. Добавился неурожай 1931–1932 гг., планы хлебозаготовок провалились. И «силы неведомые» в советском руководстве решили использовать этот предлог для окончательной ликвидации казачества.
Теперь главный удар пришелся по Кубани. Она в гражданскую войну пострадала меньше других Войск. Не знала геноцида, как Дон, разорения горцами, как Терек. Хотя много народу погибло, но при этом освободились земли. А покупать за свой счет коней и снаряжение, отвлекаться на службу казакам больше не требовалось. И при нэпе Кубань вполне оправилась. Расцвела, разбогатела еще и больше, чем при царской власти [106]. Но затем грянула коллективизация. Эшелоны раскулаченных поехали в ссылки. В 1930 г. с Кубани и Терека в «отдаленные северные районы СССР» было депортировано 50 тыс. казаков. В 1931–1932 гг. из Северо-Кавказского края выселили еще 38 тыс. семей – 172 тыс. человек. 26 тыс. семей депортировали на Урал и за Урал, 12 тыс. семей переселили внутри региона [21]. Казакам, которых раскулачивания не коснулись, тоже пришлось не сладко. Тех, кто не шел в колхозы, разоряли налогами, кто шел – разорялись вместе с колхозами.
А осенью 1932 г. на Кубань был прислан корреспондент «Правды» Ставский, «высветивший» сплошную «контрреволюцию». Дескать, прежняя «белогвардейская Вандея» проводит «организованный саботаж», в станицах живут отсидевшие свой срок белогвардейцы, и «местные власти не предпринимают никаких мер». Вывод делался: «стрелять надо контрреволюционеров-вредителей». В Ростове, центре Северо-Кавказского края, вопли Ставского подхватила краевая газета «Молот»: «Предательство и измена в части сельских коммунистов позволили остаткам казачества, атаманщине и белогвардейшине нанести заметный удар». И тут же начались репрессии. Ростовское ГПУ выслало на Кубань 3 отряда особого назначения (и опять, как в гражданскую, из латышей, мадьяр, китайцев!). Только в одной Тихорецкой было арестовано и расстреляно 600 стариков – причем публично, 3 дня подряд в 12 часов на главную площадь выводили по 200 человек и косили из пулемета. Потом отряды палачей поехали и по другим станицам. Развернулась партийная чистка – по Северному Кавказу было исключено из партии 26 тыс. человек, 45 % сельских коммунистов. Многих из них тут же отправляли в ссылки. Для руководства операциями из Москвы прибыли в Ростов Каганович и Ягода (Иегуди).
Но даже не расправы, не ссылки оказались самой жуткой мерой. 4 ноября Северо-Кавказский крайком принял постановление: за срыв хлебозаготовок занести на «черную доску» станицы Новорождественскую, Медведовскую, Темиргоевскую. «Позорно провалившими хлебозаготовки» объявлялись и Невинномысский, Славянский, Усть-Лабинский, Кущевский, Брюховецкий, Павловский, Кропоткинский, Новоалександровский, Лабинский районы. Из них предписывалось вывезти все товары, закрыть лавки, досрочно взыскать все долги. Но хотя «позорно провалившими» признали часть районов – а те же самые меры были распространены и на все другие районы Кубани! И на Дон тоже!
Ознакомительная версия.
