Вернувшись в Москву и будучи вынужденным сразу же выступить с рядом публичных заявлений (сначала на пресс-конференции, а затем на заседании Верховного Совета РСФСР), он просто еще не мог "переключиться", осознать целиком значение совершившегося и тем более извлечь из него уроки. Что это так, лучше всего свидетельствуют подробные, часто детализированные рассказы обо всем, что произошло на даче в Форосе. Он говорил об этом не только потому, что его просили, но и потому, что мыслями был все еще прикован к тем злополучным дням своей жизни. Характерно, что, и собрав свое близкое окружение в так называемой Ореховой комнате 23 августа, Михаил Сергеевич б?oльшую часть времени уделил подробному рассказу о случившемся в Форосе. Лишь в конце дня разговор переместился с этой истории на обсуждение политической ситуации. Но по-настоящему всесторонний серьезный анализ был дан на следующий день - 24 августа, когда в кабинете президента собрались Яковлев, Примаков, Медведев, Ревенко и мы с Черняевым. В течение субботнего дня были не только приняты "по идее", но написаны, отредактированы и подписаны президентом кардинальные решения, означавшие, по сути дела, конец одной и начало другой эпохи политического развития страны.
Прежде всего это его заявление о том, что руководство партии не выполнило своего долга поднять коммунистов на борьбу против заговора, а отдельные партийные организации прямо его поддержали. В этой связи М.С. Горбачев сложил с себя выполнение обязанностей Генерального секретаря ЦК КПСС и рекомендовал Центральному Комитету самораспуститься. Позднее он сам прокомментировал этот документ, сказав, что до последнего момента надеялся на возможность реформирования партии на основе новой Программы, опубликованной в конце июля. Однако заговор перечеркнул эти надежды. Стало ясно, что КПСС просто не способна преобразоваться в политическую партию, действующую наравне с другими в условиях парламентской демократии. В заявлении подчеркивалось, что миллионы коммунистов не могут нести ответственности за позицию ее руководства, и выражалась уверенность, что прогрессивно мыслящие члены КПСС сумеют создать организацию социалистической ориентации, которая вместе с другими демократическими силами доведет до завершения проводимые в стране реформы.
Логическим следствием кардинальной переоценки роли партии и ее места в обществе стал Указ президента о взятии под охрану местных органов власти имущества КПСС. Были приняты также указы об отставке кабинета министров, департизации правоохранительных органов и госаппарата.
Покончив с первозначными заботами, президент занялся кадровыми вопросами. Подписав указы об освобождении с занимавшихся ими постов Янаева, Павлова, Крючкова, Язова и Пуго, он, не сходя с места, назначил председателем КГБ Шебаршина, министром обороны Моисеева и министром внутренних дел Трушина. Делалось это в спешке, и на другой день, после беседы с Ельциным, на эти ключевые посты были утверждены другие.
Пожалуй, так впервые дало о себе знать новое соотношение сил, сложившееся после августовских событий. Было ясно, что недавний "форосский узник" уже может рассчитывать на подчинение только союзных органов власти, да и то небезоговорочное. Боюсь, в тот момент Горбачев еще не осознал в полной мере, что он остается фактически хозяином Кремля, за стенами которого властвует Ельцин. Но вот то, что отныне единственным органом, способным если не управлять, так хотя бы влиять на ход дел в союзном масштабе, является "девятка", сомнений ни у кого не было. Горбачев поручил нам с Бакатиным и Примаковым подготовить материал к первой "поставгустовской" встрече в Ново-Огарево.
Без обсуждений было принято мое предложение официально включить ту же "девятку", то есть руководителей союзных республик, участвующих в подготовке Союзного договора, в состав Совета безопасности. Это позволяло избежать упреков, что страной управляет неконституционный орган, да и придавало вес самому Совету, который, как до него президентский, практически ничего не значил.
В тот день зашел разговор и о премьере. Я предложил не торопиться с его назначением, поскольку было не очень ясно, какой вид примет теперь структура союзных органов, какие за ними сохранятся полномочия. Михаил Сергеевич прошелся на мой счет ("Вечно ты со своими провидческими претензиями"), но спорить не стал. Пригласив Ивана Степановича Силаева, он предложил ему на временной основе взять на себя руководство союзными ведомствами. Силаев заволновался, сильно покраснел, начал отнекиваться. Он, разумеется, понимал, что положение союзного премьера в тех условиях было незавидным, но Михаил Сергеевич сразил его, сообщив, что Ельцин дал согласие. К тому времени у Президента России накопились претензии к своему премьеру, и он решил воспользоваться ситуацией, чтобы убить двух зайцев: и место в России освободить, и поставить над союзным правительством верного человека.
Под занавес, где-то часов в 11 вечера, вспомнили о вице-президенте. Примаков предложил Яковлева. Я возразил: предстоят выборы, на них надо идти с выгодной комбинацией. Оптимальный выбор - Назарбаев. Человек энергичный, не будет довеском, в политическом плане крупная фигура. Страна у нас евроазиатская.
Михаил Сергеевич слушал нас, сам больше отмалчивался. Явно не хотел обижать Яковлева, портить с ним отношения, но и брать его в "вице" не был расположен.
Долгое "сидение" продолжалось 25-го. Теперь уже к нам присоединились по приглашению Горбачева Собчак, Кудрявцев, председатель Верховного Суда Смоленцев, генеральный прокурор Трубин. Последний не без смущения сказал, что придется вызвать президента в качестве свидетеля. Михаил Сергеевич пожал плечами:
- Охотно дам показания. Правда, предпочел бы для экономии времени встретиться со следователем здесь.
На сей раз обсуждали главным образом политическую обстановку. А она предельно обострилась. Вокруг здания ЦК на Старой площади собралась огромная толпа. Точнее, была собрана, без организации здесь явно не обошлось. Очевидно, какой-то штаб в Белом доме приказал штурмовать твердыни прежнего режима, как три четверти века назад из Смольного отдали приказ "брать" Зимний дворец. Ссылаясь на распоряжение президента, "комиссары" начали опечатывать комнаты, не обошли и кабинет генсека на пятом этаже. Второй подъезд, через который мы обычно ходили, был закрыт, и мне пришлось выбираться через двери, которые выходят во двор и использовались обычно только членами партийного руководства. Весь участок улицы Куйбышева до Кремля был запружен народом, я и мои сотрудники шли как сквозь строй.
Но публика была настроена миролюбиво. Неожиданно ко мне пробрались журналисты с Московского радио и итальянского ТВ, попросили прокомментировать события. Демонстранты нас обступили и это своеобразное уличное интервью прошло под их реплики. Спрашивали, что было в Форосе, куда пойдет дело дальше, чем занят Горбачев.
С большим трудом пришлось вызволять в последующие дни свою библиотеку и личные вещи. Черняеву, задержавшемуся до вечера, пришлось выбираться по подземному переходу из ЦК в Кремль, о котором ни он, ни я за годы работы в аппарате и слыхом ни слыхивали.
Самый тревожный эпизод, когда, казалось, толпа сорвется на погромы, произошел на Лубянке, где стащили с пьедестала памятник Дзержинскому. Видимо, в "штабе" недооценили опасность возбуждения страстей. На каждого сознательного демократа сразу же нашлось несколько люмпенов, преступников, любителей покуражиться и просто зевак, не упускающих шанса безнаказанно пошуметь. Дело могло принять худой оборот, и только после разговора Горбачева с Ельциным активистам Демроссии была отдана команда поумерить революционный пыл.
Зная о настроениях среди части депутатов Верховного Совета России, некоторые из нас не советовали президенту идти на сессию. Но он возразил, что труса праздновать не станет, бояться нечего, надо все разъяснить, и люди поймут. К сожалению, сбылись худшие опасения. Его перебивали выкриками и оскорбительными репликами, издевательски смеялись, а Президент России, нарочито игнорируя предостережение Горбачева, стоявшего на трибуне, подписал в Президиуме Указ о запрете КПСС. В тот момент стало окончательно ясно, что великодушия от своего соперника Михаилу Сергеевичу не дождаться, будет делаться все, чтобы его унизить и добить.
Так завершилась самая горячая послеавгустовская пора. Тогда все было предрешено. Оставшиеся до финала четыре месяца были заполнены отчаянными, увы, бесплодными попытками спасти Союз.
Уже 27-го утром Горбачев вызвал меня по селектору:
- Георгий, ты занимаешься Союзным договором?
- Мне и в голову не приходило, - откровенно ответил я.
- Ну так вот, берись и не медли.
- А вы уверены, что удастся возобновить все это, по крайней мере в ближайшее время?
