Затем поднялась консервативная Вандея. Монархисты, клерикалы, капиталисты ждали своего времени, укрывшись в своих замках, остававшихся нетронутыми, затаившись в семинариях, трибуналах, генсоветах, которые Депутация долгое время отказывалась распускать в массовом порядке. Они были достаточно благоразумны, чтобы показываться на разных полях сражений для демонстрации своего патриотизма. В течение нескольких недель они присматривались к Гамбетте и обнаружили в нем либерала за трибуной.
Их кампания началась и продолжилась благодаря единственным серьезным политикам, которыми владеет Франция — благодаря иезуитам, ведущей силе духовенства. Прибытие месье Тьера дало очевидного лидера.
Деятели 4‑го сентября сделали его своим послом. Франция, почти утратившая дипломатов со времен Талейрана, никогда не располагала деятелем, которого можно было так легко одурачить, как этого маленького человечка. Он наивно ездил в Лондон, Петербург, в Италию, врагом которой всегда был, выпрашивая для побежденной Франции альянсы, в чем ей отказывали, когда она еще не вела войну. Повсюду к нему относились несерьезно. Он встретился с Бисмарком лишь раз и договорился о прекращении огня, которое было отвергнуто 3‑го октября. Прибыв в первых числах ноября в Тур, он знал, что мир невозможен и что с этих пор будет война до конца. Вместо использования этой ситуации, помощи Депутации, он преследовал одну цель — дезорганизовать оборону.
Нельзя было найти более опасного врага. Этот безыдейный, беспринципный, реакционный и трусливый деятель не смог бы добиться успеха нигде, кроме как у французской буржуазии. Но он всегда находился под рукой, когда либералам нужно было стрелять в народ, и он был удивительным мастером парламентских интриг. Никто лучшего него не знал, как подвергать нападкам и изолировать правительство, в какой пропорции распределять предубеждения, ненависть и интересы, как прикрывать интриги маской патриотизма и здравого смысла. Кампания 1870–71 г.г. станет, определенно, его шедевром. Он решался на что–то только благодаря пруссакам, и не обращал на них внимания, пока они не форсировали Мозель. Его врагами были защитники страны. Когда наши бедные ополченцы, без офицерских кадров и военной подготовки, потерпели поражение, столь же роковое как в 1812 году, Тьер был вне себя от восторга. Его дом превратился в штаб консервативного нобилитета. Казалось, что именно Бордо стал подлинной резиденцией правительства.
Перед осадой реакционная пресса Парижа уделяла повышенное внимание провинции и с самого начала принижала значение Депутации.
После прибытия месье Тьера пресса повела неустанную войну. Она не прекращала запугивать, обвинять, указывать на малейшие недостатки не с целью их исправления, но для злословия. И это всегда сопровождалось выводом: борьба бессмысленна, неповиновение законно. С середины декабря этот клич, которому неуклонно следовали все реакционные газеты, распространился по всей провинции.
Вначале землевладельцы находили понимание у крестьян. Эта война могла вовлечь всех мужчин, которые не служили в армии или в Ополчении. Готовились военные лагеря, чтобы принять их. В тюрьмах Германии содержалось 260 000 французов. В Париже, Луаре, в восточной армии — более чем 350 000 человек. 30 000 погибли, тысячи заполнили госпиталя. С августа Франция дала войне, как минимум, 700 000 человек. Когда это кончится? В каждом доме раздавались жалобы: — Именно Республика хочет войну! Париж в руках левеллеров. — Что знает французский крестьянин о своем отечестве, и сколько крестьян могут сказать, где расположен Эльзас? Буржуазия имела в виду, прежде всего, крестьянина, когда сопротивлялась обязательному образованию. В течение 80 лет все усилия буржуа были направлены на то, чтобы превратить потомков волонтеров 1792 года в кули.
Вскоре мятежный дух заразил ополченцев, которыми почти повсеместно командовали отпетые реакционеры. Здесь и там вели батальоны подручные императора или фанатичные роялисты. В армии Луары они бурчали: — Мы не будем сражаться за месье Гамбетту (63). — Офицеры ополчения бахвалились, что никогда не подвергнут жизни своих солдат опасности.
В начале 1871 года провинции от края до края подверглись разложению. Некоторые распущенные генсоветы публично собирались, заявляя, что считают себя избранными. Депутация на этой волне, проклинала месье Тьера в своем кругу, но не позаботилась об его аресте. Революционеры, стремившиеся разъяснить Депутации, как далеко зашли дела, грубо одергивались. Гамбетта, изнуренный, утративший веру в сопротивление, помышлял лишь о примирении влиятельных людей. Он думал и о том, как устроиться в будущем.
Как только был подан сигнал о проведении выборов, явился сценарий, тщательно подготовленный, скоординированный, объединивший высокомерные группы консерваторов. Они составили списки кандидатов. Мы уже достаточно отдалились от октября, когда во многих департаментах они еще не смели выставлять своих кандидатов. Декреты о запрете избираться высшим бонапартистским функционерам затронули лишь теневых фигур. Коалиция, которая презирала людей, не вписавшихся в Империю, старательно сформировала персональный состав из аристократов в париках, процветающих землевладельцев, промышленных магнатов, деятелей, способных действовать бесцеремонно. Духовенство, искусно соединившее в своих списках легитимистов и орлеанистов, возможно, закладывало основу их подлинного сплава. Голосование проводилось методом плебисцита. Республиканцы стремились говорить о почетном мире. Крестьяне слышали только о мире любой ценой. Города хорошо знали, какую занять позицию. В большинстве своем они избрали либералов. Из 750 депутатов Ассамблеи 450 были урожденными монархистами. Очевидный лидер избирательной кампании, король либералов, месье Тьер получил поддержку в 23 департаментах.
Отчаянный примиренец был под стать Трошю. Один измучил Париж, другой — Республику.
I. Пруссаки входят в Париж
Ни глава исполнительной власти, ни Национальная Ассамблея, поддерживающие и укрепляющие друг друга, не сделали ничего, чтобы стимулировать восстание Парижа.
(Речь Дюфора против амнистии на сессии 18‑го мая 1876 г.)
Вторжение вернуло «Бесподобную палату» (Chambreintrouvable) 1816 года (ультраправое крыло парламента, существовавшего во время реставрации Бурбонов в 1816 году). После мечтаний о возрожденной Франции, возносящейся к свету, почувствовать себя отброшенным на полвека назад, под ярмо иезуитов Конгрегации, жестоких деревенщин! Нашлись люди, которые упали духом. Многие заговорили об эмиграции. Не способные думать вещали: — Палата продержится всего лишь день, поскольку она не имеет никакого мандата, кроме права решать вопрос о войне и мире. — Однако те, которые следили за прогрессом заговора и ведущей ролью, которую играло в нем духовенство, заранее знали, что эти люди не позволят Франции вырваться из своих рук до ее полного крушения.
Деятели, только что бежавшие из объятого голодом, но яростного Парижа, обнаружили в Ассамблее Бордо, Кобленц первой эмиграции, однако облеченный на этот раз властью насыщать злобой, которая копилась в течение 40 лет. Клерикалам и консерваторам впервые было позволено, без вмешательства императора или короля, беспрепятственно подвергать нападкам атеистический, революционный Париж, который так часто сбрасывал их ярмо и расстраивал их планы. Их желчь вылилась на первом же заседании. В дальнем конце зала, старик, который одиноко сидел на своем месте и которого все сторонились, поднялся и попросил выступить с обращением к Ассамблее. Под его плащом алела красная рубашка. Это был Гарибальди. При объявлении его имени он захотел выступить, сообщить в нескольких словах, что он уступает мандат, которым его удостоил Париж. Его голос потонул в реве негодующих голосов. Он продолжал стоять, подняв руку, но выкрики оскорбления усиливались. Однако и поддержка была рядом. — Провинциальное большинство — позор Франции! — Доносился с галереи молодой пронзительный голос, принадлежавший Гастону Кремье из Марселя. Депутаты вскочили, выкрикивая угрозы. Им ответили с галерей сотни — Браво! — заглушившие выкрики провинциальных депутатов. После заседания толпа приветствовала Гарибальди и освистывала его хулителей. Национальные гвардейцы продемонстрировали оружие, несмотря на гнев месье Тьера, который у перистиля бранил их командира. На следующий день народ вернулся, образовав ряды перед театром и заставив реакционных депутатов выносить его республиканский энтузиазм. Но реакционеры знали свою силу, и с самого начала заседаний повели свои атаки. Один из провинциалов, указывая на представителей Парижа, восклицал: — Они испачканы кровью гражданской войны! — А когда один из этих представителей произнес: — Да здравствует Республика! — провинциальное большинство освистало его со словами: — Вы лишь частичка страны. — На следующий день Палату окружили войска, которые не подпускали народ к республиканцам.
